Избавитель - Юрий Трещев

Фома откинулся на спинку скамейки, рассматривая кусочек вечернего неба над Горбатым мостом, силуэт итальянской виллы, в которой какое-то время жила Графиня, угол белой колокольни, крапчатые тени, грязновато-красные потеки на стене, напоминающие фигуры кающихся грешников, обитую ржавеющим железом дверь. Всегда закрытая на засов, она покачивалась в петле. Мысли смешались. Он невольно вздрогнул, почувствовал, как веревка обвивает ему шею…

Скамейка заскрипела. Качающуюся в петле дверь, и небо, и колокольню заслонила фигура рыжеволосой девы в черном. Он ничего не чувствовал, лишь ее прилипшее, греющее тело. Надо было бы отодвинуться, но он не мог. В воображении своем он раздвоился. Уже он хватал, тискал ее, обмякшую, покорную. В постепенно мрачнеющих сумерках было все равно красива она или нет.

Скамейка заскрипела. Дева встала и ушла.

Запрокинув голову, Фома нервно рассмеялся, зевнул, умыл лицо ладонями.

Виясь, от реки поднимались белые столбы дыма, обволакивая стрельчатый силуэт колокольни, этажами спускающуюся к воде Башню.

У воды вдруг обрисовалась сгорбленная фигура Марка. Фома неприятно удивился и все же подошел к нему.

— Ты что там делаешь, решил утопиться?..

— А-а, это ты… Лиза от меня ушла… вот так вот…

— Как ушла?.. куда?.. — Фома вымученно улыбнулся. Весь какой-то запущенный, закопченный, страшноватый Марк вызывал и жалость, и брезгливость.

— Сказала, что я не ее отец… откуда только она узнала?.. — Марк как-то странно рассмеялся и потянул его вверх по лестницам…

В комнате Марка царило запустение, было холодно. Не раздеваясь, Фома сел на продавленную кушетку. Откуда-то из глубин дома доносились смутные звуки музыки, затихали, снова жутко повторялись.

— Не представляю, что мне теперь делать… — Сдвинув гардины, Марк выглянул в окно. Все еще шел дождь. Город казался вымершим, вымышленным.

— И не нужно ничего делать… — Фома выпил вина теплого, терпкого на вкус.

— Может быть, я был слишком требовательным к ней?..

— Или равнодушным… — Фома откинулся спиной к стене и, скосив глаза, глянул на коврик, на котором юные девы соблазнялись свирелями фавнов. Он чувствовал себя как-то странно. Марк раздражал его своим отчаянием, оно казалось ему искусственным, вызывало протест, и в то же самое время он испытывал какое-то мучительное наслаждение. Прикрыв глаза рукой, он слушал Марка, который вспоминал какие-то ненужные подробности, имена, письма, найденные в ящике стола в комнате Лизы.

— Вот послушай, что она тут написала… вначале я ничего не мог разобрать, просто ужасный подчерк… — Полушепотом Марк прочитал несколько строк. — Тут есть одно место… погоди-ка… это стихи… песнь седьмая… так странно отзывается интонацией…

В голосе Марка Фома уловил нотки голоса Лизы, ее мягкость, нежность.

«Странные стихи…» — подумал Фома. От стихов веяло какой-то не детской усталостью. Они имели какую-то странную власть, затягивали, проникали до самого сердца…

Тягостное молчание. Фома открыл глаза. Коврик был залит светом, и тени на нем были как живые, бледные, нежные призраки. В роении теней, пятен, по-разному окрашенных, прояснилась нежная округлость ее плеча, лицо. Своей бледностью оно напоминало глубь опала. Он назвал ее по имени и потянулся к ней, наступив на пятно лунного света. Она тихо вскрикнула. Глаза ее зыбко блеснули. Она плакала и терялась в опаловых пятнах, и он понял, что тоже плачет, не зная от чего. Так бывает во сне…

Очнулся он на полу. Лицо исцарапано, перепачкано кровью, паутиной. По всей видимости, с ним случился припадок. Он поискал Марка. Его нигде не было. Недоумевая, он вышел во двор. Марк стоял у лестницы, как-то дико оглядываясь, и вдруг погрузился в сырые и темные заросли, вынырнул босой, растрепанный, в рубашке до колен и побежал, прихрамывая и гулко хлопая досками настила, к дровяному сараю, где его и нашел Фома бьющимся в судорогах. В темноте он наткнулся лицом на гвоздь. Стена была сплошь утыкана ржавыми гвоздями, на которых он сушил травы…

Марка увезли в карете скорой помощи.

Час или два Фома слонялся по пустым комнатам, потом лег на кушетку… и очутился в каком-то странном месте. Вокруг не было ни души, пусто и тихо. Вдоль улицы стояли брошенные дома. Он заглянул в один дом, в другой, заплакал и побежал, как в детстве. Шаги удлинялись. Уже он летел, приподнятый каким-то неощутимым ветром. Он не удивился тому, что может летать, и лишь боялся запутаться в обвисших над улицей проводах. У белых камней он увидел девочку с тощими косичками.

— Что это за место?.. — спросил он ее.

— Какая разница, место как место… — Присев на корточки, она выдула из-под сучьев языки пламени. Когда сучья разгорелись, она легла по одну сторону от костра, а он по другую. В сумерках и тишине сна ее лицо казалось расплывчатым опаловым пятном.

— Иди ко мне… — неожиданно предложила она. Он медлил. Извиваясь, как змея, она медленно-медленно подползла к нему. Он вздрогнул, почувствовав все ее юное тело, такое гибкое и отзывчивое, и очнулся…

На город спускались сумерки. На фоне потерявшего краски неба темнел мрачный силуэт Башни. Низ Башни скрадывала пелена тумана. Медленно, оглядываясь, Фома обошел пустые комнаты, подобрал с пола листки со стихами и вышел на улицу.

Туман густел. Он ускорил шаг, свернул на Болотную улицу, потом налево, направо и вышел к кладбищу. У ворот кладбища сидел сторож. Рядом крутилась белая в подпалинах сука.

— Который теперь час?.. — спросил Фома.

— Должно быть около девяти… похоже, что я уже не дождусь покойника… он преподавал у нас в школе рисование… пошла прочь… — Сторож пнул ногой суку. Сука жалобно взвизгнула, отошла. — Сколько я не встречал художников, все они никуда не годились, или в петлю или в сумасшедший дом… — Вскользь глянув на Фому, он обкусил пересохшую кожу на губах, сплюнул. Фома ничего не ответил. — А вы, наверное, тоже художник… — Сторож простодушно рассмеялся. — Нет, ну и, слава Богу… скоро я уеду отсюда, осточертел мне этот город, здесь больше покойников, чем живых людей… поеду на север к брату, дни по пальцам отсчитываю… там благодать…

Недослушав, Фома ушел, хлюпая галошами по красноватой жиже. Сторож задумчиво посмотрел ему в след. Фома, как будто почувствовал его взгляд, забеспокоился, ускорил шаг, почти побежал и… наткнулся на стену камеры…

В камере было сумрачно и душно. Тяжело дыша, Фома подошел к окну. Откуда-то из темноты донеслись сигналы точного времени. Заиграл гимн. Неожиданно дверь камеры ржаво заскрипела, приоткрылась…

11

По Денежному переулку Фома спустился вниз к Болотной набережной, медленно, боком обошел дом с крыльями флигелей, затаился под окнами. На мгновение Лиза проявилась в дрожащем мороке стекол, исчезла, снова выплыла, уже другая. На ней было длинное платье, спадающее складками. Шею обвивал желтый шарф. Болтающие концы шарфа переплелись. Что-то звякнуло, покатилось. Скрипнула, приоткрылась дверь. Лиза вышла на террасу.

Фома окликнул ее.

Лиза с удивлением и беспокойно посмотрела на незнакомца в клетчатом пиджаке.

— Боже мой, вы?.. неужели это вы?..

— Я, вот… — Фома принужденно улыбнулся и протянул ей пионы.

— Какое чудо… — Лиза прижала пионы к щекам, пряча темные с зеленым отливом глаза. Лицо ее горело. Около часа они ходили по улицам. Их неотступно преследовала тень агента…

Небо уже начало выцветать, когда Лиза и Фома вернулись к дому с крыльями флигелей. Лиза поднялись на террасу, и потерялась в цветах. На террасе повсюду были цветы, пурпурные, с черными улыбчивыми глазами. Плющ карабкался и по столбам, и по балкам.

— Мы еще увидимся?.. — спросил Фома, думая о чем-то дозволенном и недозволенном.

— Завтра я не смогу… если только в четверг, на приеме у Графини… а вы милый… — Лиза завила ему кудри наподобие гиацинта и рассмеялась русалочьим смехом. — Ну, я пошла…

Фома проводил ее взглядом, постоял, ожидая, когда вспыхнет свет в ее окне.

Мимо прошел Иосиф. Фома невольно съежился. Лицо Иосифа просто поразило его…

Всю ночь Фома пил разбавленное водой вино и что-то писал…

В окно заглянуло утро, блеклое, обещающее зной и духоту. Фома невольно потянулся и глянул в окно. С криком над террасой пронеслись ласточки, ловя тополиную моль. Он подошел к окну, загляделся, рассеянно отрывая засохшие листья герани, вдруг с криком зевнул.

Девочка, сидевшая на скамейке под окнами, узколицая, с тощими рыжими косичками испуганно вскинулась и дернула за рукав деву неопределенного возраста в темно-коричневом платье с вышивкой.

— Тетя…

— Да…

— Тетя, проснись…

— Ну что еще?.. — Дева подобрала спицы. Она вязала и не заметила, как уснула.

— Так, ничего… — розовые губки девочки сложились в гримасу, а ее меняющиеся, мечтательные глазки перебежали с неба, неподвижно висящего над домами, на сандалии, одетые на босую ногу. Она поцарапала искусанные комарами щиколотки, подтянула сползшие гармошкой чулки.