Судовая роль, или Путешествие Вероники - Елена Блонди

Бродили с Никасом, отмахивались от тополиного пуха, смеялись, глядя по сторонам, и весь мир улыбался им — молодым и счастливым.

А тут… Ника остановилась напротив темной незаметной двери с маленькой вывеской. Точно! В этой кафешке продавали дивные сардельки и стакан горячего молока к каждой порции.

Она вошла в полутемный зальчик, повела носом, и с радостью купила — именно такие, как пять лет тому — толстые, сочные, в лужице натекшего с них бульона, две сардельки.

И — молоко.

Стоя у высокого пятачка столика, ногой придерживала сумку, кусала сардельку и запивала молоком, глядя на яркий экран улицы в раме большого окна. И только начала вторую, чувствуя, мир на сытый желудок становится ласковее и проще, как по тротуару проплыла знакомая фигура, угловатым жестом поправляя прямые выбеленные пряди.

— Люда? — Ника схватила сумку и, кособочась, выбежала, жмурясь от яркого солнца, — Люда!

Догнала на перекрестке, еще раз выкрикнув имя. Та обернулась и, удивленно поднимая широкие брови на деревенском крупном лице, обрадовалась:

— Вероника! А ты чего тут? А я слышу, кричат, ну не подумала что ты, ой, а это ты.

— Я…

— Жаль, не успели да, в кабак не успели. Я сегодня в справку звонила уже, ночью будут в Жданове, Серега, наверное, спишется в отгулы, прикинь, я могла б и не ехать. Ну ладно, прогулялась и бонный ваш посмотрела. А ты чего тут-то? А Коля где? Сергуня сказал…

И спохватившись, торопливо поправилась:

— Да не сказал, не успел. Не до вас было-то Мы с Серым как заперлись в каюте, так я чуть свой автобус не упустила.

Люда смущенно, но довольно гыгыкнула, щуря светлые глазки. Была она широка в кости, деревянна в движениях. И все привозимые радистом Серегой импортные тряпки сидели на ней, как деревенское платье с подоткнутым передником. Работала в поселке заведующей молочной фермой, и Серега ее был оттуда же, из Николаевского. В ресторане как-то смеялись они — оба широкие, нескладные: да вы ребята приезжайте, то ж ваш поселок, именной Колькин, будете там главные.

Ника поспешно проглотила недожеванный кусочек сардельки. Значит, Люда на «Каразине» была, но говорит, что Никаса не видела. Немудрено, если его там не было. И даже Серега ей ничего не сказал. Ну, может быть, может быть, не сказал… А может?..

И вдруг что-то внутри перевернулось, то ли от вовремя съеденной сардельки, то ли от вида Люды, что старательно улыбалась, настороженно посматривая из-под длинной редкой челки, вся одетая в новые, свежепривезенные из рейса тряпочки. И Ника, скроив страдальческое лицо, ответила негромко:

— Ушла я от него, Люд.

Улыбка застыла на широком лице, потом медленно сползла, уступая место сочувственной гримаске. И вдруг появилась снова — уже сострадающая, но немного торжествующая.

— Ага. Значит, знаешь, да? Фу, ну, я, прям, извелась вся. Ехала когда, думаю, как с тобой теперь говорить-то? Шампанского вон, сколько вместе выпили. Даже поплакала и Сергуне говорю — ну как я буду, как? А он заладил — та ничо, ничо, обойдется. А я тебе вот что скажу! Правильно сделала!

Мимо проехал автобус, хлопнул дверями на остановке и Люда, дернувшись следом, с сожалением проводила его глазами.

— Слушай. А ты чего тут-то? Я вот приехала квартиру посмотреть, у меня сеструха подалась в техникум, а мать ее с сожителем свалила к родычам, на севера, на месяц. А мне ключи оставили. Тыж все равно, Людочек, мотаешься, ну, заехай, посмотри. А меня девки сегодня ждут, бывшие с кем училась, так мне надо поехать, на квартиру-то. Одеться.

Ника открыла рот и медленно закрыла снова. Все силы уходили на то, чтоб стоять и чтоб не стошнило на солнечный тротуар съеденной в кафе сарделькой. Значит, все так и было, как у всех. Значит, муж изменял, и знали об этом все, кроме нее. А она приезжала, кидалась на шею, смеялась, с женами по вечерам болтала. И в рестораны вместе. А они все это время смотрели на нее и знали. Знали!

— А? — подтолкнула ее Люда. И затопталась по плиткам туфельками с золотыми кантами.

Ника пожала плечами. Выдохнула. Скривилась, пытаясь улыбнуться.

— Ага, — растолковала телодвижения Люда, — я ж понимаю, ой тебе щас парши-иво. Я с первым, когда разводилась, ваще не видела не слышала ничего, наверно с год. Нет, с полгода, наверное, та тьфу, лучше и не вспоминать. Я вот что подумала. А давай с нами, а? Как раз одни девки, Вер. Посидим, музычку послушаем, ну там, поспели вишни в саду у дяди вани… Я знаю, оно полегчает, точно! А потом уж свои дела пойдешь делать. Если что, переночуешь со мной у сеструхи. Поехали?

За спиной Ники ворочался порт, смыкаясь с морвокзалом. Там качалась комета, пустая, и может быть, через полчаса она повезет Нику в Жданов. Там она увидит Никаса. Скажет ему… А если он и сейчас там не один? А с кем? Какая она, откуда, кто?

— Вот и нормально, — Люда снова правильно растолковала безмолвный Никин кивок, и крепко схватив ее руку, поволокла к остановке, — щас придет автобус и сядем. А то потом фиг уедешь, редко туда ходят. Это новые дома, на том конце города. Ты, Вероничка, не падай духом. Ну, с кем не бывает, а уж с нашими козлами — да сплошь и везде.

В полупустой, заставленной по стенам нераспакованными коробками квартире голоса отдавались гулко, отскакивая от белого потолка.

— Кооператив, — гордо сказала Люда, прыгая на босой ноге и стаскивая пальцам тесную туфлю, — вишь, какой ленолем постелен, квадратами. Семь лет в очереди стояли, теперь еще полжизни платить будут. Но все равно, класс, я считаю. Сюда ставь кроссовки. Я тебе тапки найду.

Она прошлепала большими ступнями в комнату, распахнула балконную дверь, крича оттуда:

— А в той комнате — лоджия. И кухня большая, хорошая кухня. Мы с тобой сейчас кофейку, я привезла, индийский. И ликер есть. Мне еще Сергуня выдал три бутылки «Абу-симбела», но то домой повезу, папке и на подарки. Да Серый говорит, гадость. Ты не пила его, а?

— Нет.

— Ну и правильно. У нас вот сладкое, как раз бабское.

Выскочила из комнаты, шлепнула на пол тапочки, другой рукой прижала к себе плечики с позолоченным трикотажным платьем.

— Во! Из Турции. Мокрый трикотаж. Смотри, какой, прям, правда, как водой намочен. Надену сегодня. Давай сумку, сюда вот, где коробки. Умыться пойдешь?

— Да.

В ванной Ника открыла кран и села на край ванной, глядя на блестящую щеколду.

— Тебе сахару сколько? Три или пять? Ну, я четыре покладу. Сергуня рассказывал, в Турции без сахара пьют и чашки крохотулечные. Еще дают стакан с водой. Пьешь и запиваешь, пьешь и запиваешь. Жалко, мы туда с ними не ездим, да, Вер? Ой, фу. Болтаю, как дура.

Ника встала и, наклонившись над раковиной, методично умылась ледяной водой. Осмотрела себя в тусклом зеркале — свет она включить забыла. Из потаенной глубины на нее смотрела бледная молодая женщина, как показалось Нике — вполне спокойная и очень даже ничего себе. Странно. Мир должен бы перевернуться, а он стоит себе. И даже с ней с виду ничего особенного не случилось. Может, случится позже? Когда размякшая от сладкого ликера Люда одарит подробностями? Расскажет о том, на кого Никас променял свою пышноволосую жену, которая как набрала после родов восемь лишних килограмм, так с ними и сражается вот уже четыре года… Наверное, новая любовь Никаса до невозможности стройна и ослепительно прекрасна. А еще умна, говорит на десяти языках, у нее отличная работу с миллионной зарплатой.

Резкими движениями растерла горящее лицо жестким махровым полотенцем. И еще раз странно… Вместе с щемящей пустотой подходило, заполняя ее, ощущение свободы.

— Атос, — шепотом сказала она отражению в зеркале, и спросила, уточняя, — Атос?

Неужели из-за него? Неужели влюбилась так, что готова все потерять, только бы заполучить возможность закрутить с ним любовь?

Притихла, надеясь услышать ответ.

— Вероника? — встревоженный голос прозвучал у самой щеки за тонкой почти картонной дверью.

— Вероника, ты чего там молчишь? Ты там чего?

— Выхожу.

В кухне села на новенький табурет, вытянула ноги и приняла в ладони чашку с дымящимся кофе. Люда в криво запахнутом халате подмигнула ей, подымая рюмку с красным тяжелым ликером:

— Чин-чин?

— Чин-чин.

— Пьем быстро. Да помоемся и одеваться. Девки в восемь ждут, у «Пролива».

— А я платье не взяла. В джинсах пойду.

— О! — Люда брякнула на стол пустую рюмку и подняла палец, — о! Щас!

И пошлепала в комнату, подбирая расхристанные полы махрового халата.

Солнце светило в кухонное окно, устав за целый день нагревать крыши домов и улицы, смотрело ласково и спокойно желтым большим глазом, просвечивая маленькие рюмки и фигурную бутылку с тяжелой рубиновой сердцевиной. Тянуло длинные тени от сахарницы и чашек. Ника повертела в руке свою, усмехнулась. Сервиз «Мадонна», с картиночками на боку и поющим кофейником — наклоняешь, а он звенит медленными переливами. Сколько таких унесла она крикливым бабам в комиссионки? Вместе с картонными глянцевыми коробками, в которых плыли по пластмассовой подставке аляповатые золоченые гондолы. С легкими огромными пакетами, где сложенные, дремали на плюшевых пледах лупоглазые пантеры и львы («одеяло с тиграми», говорил Никас). И дома ничего не оставалось, потому что все в копейку, все на будущую их дивную настоящую жизнь, которая наступит потом-потом. Ника из-за мадонны и тигров особо не переживала, разве что неловко было временами — все мужья тащат в дом, стараются, чтоб было уютно и красиво, кто как умеет, а у нее — Клавдия Сергеевна со сберкнижкой.