Рецензии на произведения Марины Цветаевой - Марина Цветаева

Итак, несмотря на ряд провалов, капризов, странных стиховых причуд, вроде четырех строк, одна за другой кончающихся одним и тем же словом,[268] несмотря на непонятность приема, на необычность этого говорка, — все-таки поэма эта маленькое событие в нашей поэзии. Она по-своему удалась Марине, — удалась этой удалью, силой, единством.

«Ремесло», однако, гораздо лучше поэмы. Там есть прямо отличные стиxи. К сожалению, надобно сказать, что темой почти всей книги являются настроения высоко белогвардейские. Правда, они очень смягчены чисто женским к ним отношением, но все-таки как-то больно видеть, как человек отрывается от родины, отрекается от Москвы — собственно, неведомо во имя чего. Конечно, революционный ригоризм наш теперь малость поостыл, и можно понять женское сердце, жалеющее расшибленную белогвардейщину. Можно вообразить себе романтику этого гиблого места, но все-таки вспоминается А.К.Толстой, когда-то тоже любивший русский стиль:

Садко, мое чадо, на кую ты статьО псе вспоминаешь сегодня,На что тебе грязного пса целовать, —На то мои дочки пригодней![269]

Верно, конечно, — по Толстому опять-таки, — что наши московские дочки «колючи, как ерши», и с ними «сожительство трудно», но не стоит ли попробовать и есть ли какой смысл убивать свой лиризм и песню на эту безотцовщину, в конце концов, просто жалкую. Тем паче, что надежд на белых у Марины уже никаких не осталось, — «добровольчество — добрая воля к смерти»,[270] пишет она. Тем паче, что она отлично и горячо умеет говорить о революции:

Волчьими искрамиСквозь вьюжный мех —Звезда российскаяПротиву всех!

Отцеубийцами —В какую дичь?Не ошибиться бы,Вселенский бич!

«Люд земледельческий,Вставай с постелею!»И вот с расстрельщикомБредет расстрелянный,

И дружной папертью:— Рвань к голытьбе:«Мир белоскатертный,Ужо тебе!»[271]

Но как же мы-то, в СССР, сможем подойти к этаким вот стихам о революции, навеянных непонятной и истерической смесью ненависти с рыдающей жалостью? Или вот эта горечь изголодавшейся Москвы блокадного времени, несчастной страны, которая карабкалась окровавленными ногтями, чтобы выползти из той «романтики», куда ее усадили Маринины закордонные беленькие приятели:

Слезы — на лисе моей облезлой!Глыбой — черезплечные ремни!Громче паровозного железа,Громче левогрудной стукотни —

Дребезг подымается над щебнем,Скрежетом по рощам, по лесам.Точно кто вгрызающимся гребнемРазом — по семи моим сердцам!

Родины моей широкоскулойМатерный, бурлацкий перегар,Или же — вдоль насыпи сутулойШепоты и топоты татар.

Или мужичонка, нб круг должный,Зб косу красу — да о косяк!(Может, людоедица с ПоволжьяСклабом — о ребяческий костяк?)

Аль Степан всплясал, Руси кормилец?Или же за кровь мою, за труд —Сорок звонарей моих взбесились —И болярыню свою поют…

Сокол — перерезанные — путы!Шибче от кровавой колеи!— То над родиной моею лютойИсстрадавшиеся соловьи.

Прекрасное стиxотворение. И жаль ужасно, что эти исстрадавшиеся соловьи предпочитают звенеть и щелкать над белогвардейской мертвецкой, которая, оказывается, ни в чем, бедняжка, кроме своей собачьей смерти, не виновата. И как щелкают, послушайте:

И марш вперед уже,Трубят в поxод.О как встает она,О как встает…Уронив лобяной облом,В руку, судорогой сведенную,— Громче, громче! — Под плеск знаменНе взойдет уже в залу тронную!..

и т. д.

Xоть все это и называется «Посмертный марш» и не оставляет никакой надежды отпеваемым… А какое изящество иной раз.

А сугробы подаются,Скоро расставаться.Прощай, вьюг — твоих — приютство,Воркотов приятство.

Веретен ворчливых царство,Волков белых — рьянство.Сугроб теремной, боярский,Столбовой, дворянский,

Белокаменный, приютскийДля сестры, для братца…А сугробы подаются,Пора расставаться.

Аx, в раззор, в раздор, в разводствоШироки — воротцы!Прощай, снег, зимы сиротскойДаровая роскошь!..

Обижаться на Марину, конечно, нечего. Из песни слова не выкинешь, а из сердца и подавно. Будем верить, что ей незачем больше ворочаться к этим белобандитским паниxидам.

Автор за границей, а это сильно действующее средство не раз излечивало от реакционного обморока и более постулированных людей, чем поэтессы. Xорошо проститься с сугробами, плохи ли слезы над ними, — да какова-то жизнь без них? «Ремесло» — больная, обиженная книжка, но в ней есть истинная боль и этим она оправдывается. В крайнем случае мы оставим ее в музее, как горький памятник загубленному дарованию. Революция велика, — могий вместити, да вместит; это дано не всякому, а Марина Цветаева еще не жила настоящей Россией.

Е. Зноско-Боровский

Рец.: Марина Цветаева

Ремесло: Книга стихов. М.-Берлин: Геликон, 1923{69}

Книга стихов Марины Цветаевой оставляет на первых порах впечатление довольно смутное и, пожалуй, не много найдется читателей, которые терпеливо прочтут все полтораста составляющих ее станиц.

Нет здесь живых картин и ярких образов, зримый и ощутимый мир словно исчезает, и мы погружаемся в нечто нематериальное и почти бесформенное. Это не сообщает стихам, однако, характера философского, идейных пьес в сборнике немного. «Солнце вечера добрее — солнца в полдень»; «низвергаемый не долу — смотрит, в небо»; «Завтрашних спящих войн — Вождь и вчерашних, — Молча стоят двойной — Черною башней» — таковы захваченные наугад общие размышления поэта.

И тем не менее, есть привлекательность и большие достоинства во многих вещах, составивших этот томик. Заглавие его может даже дать повод думать, что и сам автор относится к ним преимущественно как к упражнениям на определенные задания, которые он сам себе ставил. Каковы они именно, эти задания, преодоление каких именно трудностей стихосложения было его целью — об этом рассказать может только он сам. Но вот какие особенности «Ремесла» отмечаешь и запоминаешь при прочтении этой книжки. Лучшие пьесы Марины Цветаевой в этом сборнике ничего не рассказывают, ничего не описывают, но их стихи текут и поют непрерывно. Если прочесть только такую строфу: «А — и — рай. А — и — вей. — Обирай. — Не побей», что можно вынести, кроме непонятного набора слов? Между тем, если сказать их нараспев, с соответствующими ударениями и остановками, сразу возникает яркий напев какого-то заклятья, которое так отлично продолжается следующими строками: «Яблок — яхонт, — Яблок — злато. — Кто зачахнет, Про то знато»[272] и т. д.

Поэтому так охотно автор прибегает к темам песенным или музыкальным.

Вот, например, прелестная новогодняя, с припевом «Грянь, — кружка о кружку»; это один из лучших образцов на русском языке застольной песни:

Братья! В последний часГода — за русскийКрай наш, живущий в нас!Ровно двенадцать раз —Кружкой о кружку!

Или вот еще отличный образец марша похоронного:

И марш вперед уже,Трубят в поход.О как встает она,О как встает… —

где эта строфа, служащая припевом, отмечает постепенное умирание, все сокращаясь, уменьшаясь, пока не остаются только два слова:

И марш…[273]

Часто все дело заключается в том, чтобы найти тот лад, в котором должно быть пропето стихотворение, — и тогда оно вдруг окрашивается, загорается огнями, расцветается красками.

Как сразу подымается красота, например, стихотворения к Анне Ахматовой, и без того прекрасного и жуткого:

Кем полосынька твояНынче выжнется?Чернокосынька моя!Чернокнижница!

Что Анна Ахматова — «колдунья из логова змиева»,[274] это мы знаем давно; но когда читаешь эти, обращенные к ней стихи, она кажется простой, наивной и нелукавой рядом с Мариной Цветаевой, которой знакомы все заклятья, покорны все зелья.

В песенной стихии, объемлющей ее, Марине Цветаевой не нужны, часто вредны связные предложения с подлежащими, сказуемыми и остальными частями речи. Она ломает, комкает язык как ей хочется, выкидывает одно, другое слово, сжимает фразу до одного слова, одного звука.