До свидания, Светополь!: Повести - Руслан Киреев

И здесь хочется особо подчеркнуть одно обстоятельство; не будь его, Уленька скорее всего никогда бы не вышла за Никиту. Он был не просто терпим к другим, чуждым ему интересам и другим, далёким от его представлений точкам отсчёта, но относился к ним, в общем‑то, с уважением. Да, он откровенно скучал на иных спектаклях, да, он не прочёл за всю свою взрослую жизнь ни одной серьёзной книги, а музыка, от которой его жена замирала возле раковины с мокрой тарелкой в руках, была для него мёртвым звуком, но ни насмешки, ни снисходительного пренебрежения невежды в нем и в помине не было. Не проронив ни слова, брал из её рук мокрую тарелку и вытирал сам, а она, заметив это, благодарно улыбалась, и в её позе появлялось напряжение, которого секунду назад не было. Никита, спокойный, деловой, уважительно–бесшумный Никита мешал ей, мешал уже тем, что избавлял её от такой реальной помехи, как тарелка в руках. Своей недоступностью для музыки мешал. Сугубой своей изолированностью от неё. Это импульсивное отторжение его от себя как некоего постороннего тела оборачивалось в честном сознании Уленьки раздражённым недовольством против самой себя, такой, оказывает–ся, эгоистичной. Какая уж тут музыка! Торопливо принималась за прерванное дело, а он, видя это, с чистой душой и обычной своей обстоятельностью говорил о яхте, о детях, о дополнительной полочке в ванной или типовых проектах коровников. Да, и об этом тоже. Она была в курсе всех его дел — его поверенным, его советчиком, гарантом его побед и, его ангелом–хранителем. Женой. Прекрасной женой была она — быть может, как раз это подспудно и определило его выбор, и он не догадывался до самого появления Бориса, как далеко улетает порой её прихотливая душа.

Прекрасной женой была она, но так он считал и все мы так считали, кроме неё самой. «Да нет! — возражала она с отчаянием. — Я плохая жена. Плохая». Временами, догадываюсь, очень уж муторно бывало ей, и в сердцах она спрашивала себя, зачем пошла за него. Такой вопрос и такое сомнение, пусть и не высказанные вслух, были уже изменой в её глазах, а этого она простить себе не могла. Ещё внимательней к нему, к его заботам и делам становилась, искупая тем несуществующую вину перед ним.

Не только ей, но и мне тоже являлся в голову этот вопрос: «Зачем?» Лучшим ответом на него был, безусловно, сам факт существования их семьи. Для того ведь люди и женятся, чтобы создать её, чтобы детей растить, а и семьянином и отцом Никита был образцовым.

Как ни странно, большую привязанность он испытывал к дочери. Дарья походила на мать — поэтому? Такая же угловатая и худая, высокая (слишком высокая для своих двенадцати лет), те же огромные глаза и та же быстрая отзывчивость на внешние раздражители, но отзывчивость не радостная, какая была у Уленьки Максимовой в этом возрасте, не ожидание праздника в глазах, а удивление и несколько насторожённая пытливость. Она всматривалась в мир пристальней и требовательней, чем её мать, осознанней и, всматриваясь, все строго раскладывала (или пыталась разложить) по своим оценочным полочкам. Она всегда была аккуратной девочкой, даже пунктуальной, и это, конечно, не последнее обстоятельство, почему отец так жаловал её.

Никита терпеть не может беспорядка. Едва войдя в дом и увидев горящий свет в прихожей, или ключи не на месте, или обувь не в специальном ящике, который он самолично сколотил, он наливается, как индюк, недовольством и бубнит себе под нос что‑то такое о неопрятности, несобранности и так далее. Домашние, однако, его понимают. А если и не понимают, то догадываются, потому что за столько лет немудрёно вызубрить весь набор его воспитательно–наставительных речений. При этом непосредственно к Уленьке он не адресуется, чаще всего его замечания носят безличный характер («Раскидали… Не выключили… А убрать некому?»), но Уленька тут как тут и с виноватой проворностью убирает, выключает, поправляет. Он глядит. Хозяин, паша, строго следящий за вверенным ему домом и сам все делающий без напоминаний, а вот она упускает то одно, то другое. Она или дети, что в общем‑то одно и то же, потому что следить за детьми — тоже её долг. Но тогда почему в её устремленных на дочь глазах временами появляется тревога? Как раз в те минуты появляется, когда Дарья особенно старательно наводит порядок в своём углу. Книжечка к книжечке, целехонькие (все до единой!), коробки с игрушками уложены аккуратной пирамидкой: внизу самая большая, потом все меньше и меньше, а на самом верху — кубики, в которые ни она, ни её девятилетний братишка давно уже не играют. Казалось, радоваться бы надо этому раннему пристрастию к порядку, а в глазах матери — тревога. «Зачем ты их сюда?» — спрашивает. Что ответить на этот диковинный вопрос? Кубики‑то совсем новые, без единой царапины, лишь один разрисовал карандашом трехлетний Ванечка, но сестра стёрла все.

Не только дочку озадачивала мама — мужа тоже. Никогда не понимал он, например, её дружбы с Раей Шептуновой. И я и Уленька знали её с тех незапамятных времён, когда Рая была худенькой рыжеволосой девчушкой из «неблагополучной семьи». Тогда этого мудрёного термина — неблагополучная семья — не было в ходу, но я помню, как потрясло всех нас известие, что Раин отец, дядя Коля, добрый и весёлый, с кривоватым носом, охотно катавший нас на своём «газоне», ушел из дому. Как?! У многих из нас не было отцов, с войны не вернулись, а тут был и ушел. Быть такого не может! Мы глядели на Раю с напряжённым любопытством, но без особого сострадания, кроме, разумеется, Уленьки. А Рая? Она держала себя так, словно и не стряслось ничего. Носилась сломя голову по двору, преувеличенно громко хохотала. Вот, смотрите! И нечего жалеть меня, нечего провожать сочувственными вздохами (дворовые кумушки провожали) .

Ей не было четырнадцати, когда по двору пополз слушок о её связи с Кожухом, отвратительным малым, которого мы терпеть не могли, а он, в свою очередь, презирал нас, слишком ребячливых и бездарных. Сам он играл на баяне — как оказалось впоследствии, весьма прилично (сейчас Анатолий Кожухов работает в Светопольской филармонии). Однажды он поведал нам о своих отношениях с Раей, причём поведал с такими подробностями, что ни у кого не осталось сомнений в правдивости его рассказа. Каюсь: ни меня, ни моих товарищей не покоробило тогда это бахвальство; Кожух не то что вырос в наших глазах, а как бы обзавёлся ореолом настоящего мужчины. Ненадолго, но обзавёлся. А вот Рая — упала, и лично мне потребовалась четверть века, чтобы разглядеть в этой неряшливой девчонке несчастное, живое и, следовательно, стремящееся к чистоте (как все живое) существо. Мы были слепы и по–детски беспощадны, кроме — опять–таки! — Уленьки, которая, единственная из всех нас, относилась к «павшей» Рае Шептуновой с ровным дружелюбием.

И поныне испытывает Рая к Уленьке Максимовой благодарную и нежную привязанность. Школу она так и не закончила, работала в столовой, в овощных магазинах, торговала в сезон арбузами и ёлками, а теперь заведует ларьком, где принимают стеклотару. Это в самом центре Светополя, и пусть вас не вводит в заблуждение слово «заведует». Она тут и за приёмщицу, и за грузчика, и за экспедитора. Зато её толстые руки в кольцах (и ссадинах, впрочем, тоже), и такая вызывающая самоуверенность сквозит в её тоне, жестах, вульгарном смехе, что обескураженный и оскорблённый в своей чистоплотности Никита протирал, не веря, глаза: что общего между этой расфранчённой торговкой и его женой? Его бы воля — ноги её не было бы в их доме, и он всем своим видом давал Рае понять это, но попросту турнуть — ас него бы стало! — не решался. «Она хорошая», — говорила Уленька, и так убежденно, так хорошо и грустно звучал её голос, что Никита, сопя, отступал. А потом произошёл случай, который если окончательно и не примирил его с этим нелепым приятельством то, во всяком случае, сделал его терпимым и в некотором роде оправданным.

Был пик сезона, самая работа у консервщиков, а двухсотграммовой тары почти не поступало, и завод оказался перед выбором: или перейти на литровую расфасовку, которая к детскому питанию не имела никакого отношения, ибо ребёнок и за неделю не съест столько, или производить одни полуфабрикаты — впрок. Вот тут‑то и пришла на помощь отчаявшейся Уленьке Рая Шептунова. Одни двухсотграммовые склянки стала принимать в своём закутке, и все светопольские старушки, мигом прослышав о таком чуде, зашуровали в чуланах, кладовках и сараях. Месяц самоотверженно сидела Рая на мелюзге, и, я думаю, за этот месяц на её толстых пальцах не прибавилось колец, но зато не проходило дня, чтобы она не отправила на Уленькин завод грузовик двухсотграммовой тары.

С этого времени Никита не то чтобы изменил своё отношение к по–прежнему, конечно, неприятной ему особе, но терпимость проявлял. Хоть какая‑то логика виделась ему теперь в их дружбе.

Иное дело Борис, который уже стоит у двери в своей старомодной шляпе и вот–вот, постучавшись, войдёт в наше повествование. Забегая вперед, скажу, что вот он благоволил к Рае. И на работу к ней захаживал, где, скинув пиджачок, перетаскивал с места на место позванивающие ящики, и домой тоже. Учил играть в шашки её четырнадцатилетнего сына (тут Рая нас всех обскакала) и пил чай с вареньем, которого она, не доверяя Уленькиной консервной индустрии, запасала на зиму прорву.