Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

В рутине больничной жизни была своя прелесть. Ранним утром лежачим больным приносили судна. Мы громоздились на них, словно курицы на насест, и морщились, зная, что содержимое этих холодных металлических контейнеров будет тщательно изучено медсестрой, прежде чем их унесут. Затем несли бидоны с водой для утреннего подмывания и тогда, из соображений приличия, койки задергивали шторами.

Далее следовал завтрак. Моим соседям подавали богатые белком яйца и ржаной хлеб, от чего у меня текли слюнки, но я получала лишь чашку сероватой тягучей глюкозы.

Только после того как уносили подносы с завтраком, я могла достать книгу и пуститься в собственное расследование, пытаясь отыскать разгадку и изобличить преступника, прежде чем это сделает ловкий детектив. Увлеченная чтением, я даже не замечала постоянной суеты, царящей в палате. Медсестры в голубой и белой униформе сновали взад-вперед, шурша своими белыми тапочками по серому полу; болтали между собой выздоравливающие дети, звенели металлическими кольцами шторы, которые задергивали вокруг коек тех, кто был слабее меня.

Запах ланча будоражил мои ноздри. Мне, лишенной белка, всякая еда казалась вкусной. Я с завистью смотрела на подносы, которые несли другим детям, в то время как мне подавали лишь отвар.

– Пей, Антуанетта, – бодро командовала медсестра, когда я с отвращением разглядывала неаппетитную жидкость. – Тебе это полезно.

Но я хотела настоящей еды.

– Тебе станет лучше, и ты сможешь вернуться домой.

Мне хотелось пирожных, конфет, мороженого, жареных тостов, смазанных желтым сливочным маслом и пастой «Мармайт». Все эти лакомства стояли у меня перед глазами, а воспоминания об их вкусе вызывали бешеное слюноотделение. И я ложкой запихивала в рот мерзкую массу, заставляя себя глотать. Процесс выздоровления с его строгой диетой и бесконечными уколами оказался долгим и трудным испытанием.

После ланча перестилали постельное белье, натягивая простыни так сильно, что трудно было пошевелиться. И вот такие неподвижные, с аккуратно расчесанными волосами, мы лежали в ожидании визита смотрительницы.

Распахивались двери, и в палату заходила матрона в окружении свиты врачей, старшей медсестры и нянечек. Накрахмаленный кружевной воротник заставлял ее голову в белом колпаке держаться прямо. Величественной походкой она шла по палате, останавливаясь у подножия каждой койки и спрашивая у запеленатого ребенка, как он себя чувствует. Выслушав дежурную фразу: «Очень хорошо, спасибо», она следовала дальше, пока не совершала полный обход.

Затем двери снова распахивались, и, вместе с ее королевским выходом, раздавался коллективный вздох облегчения и у персонала, и у пациентов. Руки вылезали из-под одеял, тела перемещались в удобные позы, и наступало время послеобеденного сна, предшествующего часам приема посетителей.

Ночь всегда приходила слишком быстро, как мне казалось, вечно вторгаясь в мои детективные расследования и мешая разоблачить преступника, которым оказывался самый безобидный персонаж книги. Но как бы я ни протестовала против такого вмешательства в мои воображаемые приключения, обычно быстро проваливалась в безмятежный сон. Лишь в редких случаях, когда привозили ночного пациента, я просыпалась. И вот в одну из таких ночей я впервые увидела младенца.

Меня разбудил звон колец на шторках за две кровати от меня, и я, открыв сонные глаза, увидела маленькое тельце с головой монстра, как подсказало мое детское воображение. Голова была совершенно лысой и такой большой, что любое ее движение, казалось, могло сломать хрупкую шею. Настенная лампа отбрасывала тусклый оранжевый свет на больничную койку. Женщина склонилась над ней, ее рука коснулась крохотных детских пальчиков, а потом шторки задернули, и я снова провалилась в беспокойный сон.

В течение двух дней шторки вокруг той кровати оставались задернутыми, врачи и медсестры периодически заходили в этот бокс, но всегда плотно задвигали шторы, мешая нам разглядеть, что же там происходит. На третью ночь, как будто во сне, я снова увидела женщину, и по ее позе догадалась, что она опечалена. Я увидела, как ночная медсестра взяла на руки сверток, понесла его к двери, а потом свет погас, и мои глаза снова закрылись.

На следующее утро шторки были раздвинуты, пустая койка аккуратно застелена, и от младенца не осталось и следа. Детская интуиция подсказала мне, что он умер. Но я знала, что не стоит расспрашивать об этом.

Каждый день, после дневного сна, я наблюдала за детьми, которые с нетерпением смотрели на двери палаты, ожидая прихода родных. Я видела, как загорались радостью их лица, как они тянули руки для объятий, слышала их восторженные крики и с особой остротой ощущала собственный ужас. Лежа на больничной койке, я не могла избежать отцовского взгляда, как не могла избавиться и от страха перед ним.

Прошло шесть недель моего пребывания в госпитале, когда отец явился один. Воспоминания, которые слегка развеялись рутиной больничной жизни, снова ожили в моем сознании, и пальцы судорожно схватились за простыню.

Я задалась вопросом, где же мама, когда он взял меня за руку и нагнулся, чтобы поцеловать в щеку. Словно отвечая на мой немой вопрос, он сказал, что мама сильно простудилась и не хочет тащить микробы в больничную палату. В тот день его густые волнистые волосы сияли бриллиантином, а медсестры сияли от его улыбок. Но в глубине его глаз притаился грязный мерзавец, который прорывался наружу с каждым произнесенным словом.

Не отпуская моей руки, пока я сползала с подушек, забираясь под одеяло, он произнес:

– Антуанетта, я скучаю по тебе. А ты скучаешь по своему папе?

Покорная марионетка взяла во мне верх.

– Да, – прошептала я, и моя вновь обретенная сила, казалось, снова меня покинула.

– К твоему возвращению обязательно приготовлю тебе подарок. Тебе ведь он понравится, правда, Антуанетта?

Я не стала спрашивать, что это за подарок, – я и так знала. Я чувствовала, как он сжимает мою руку в ожидании ответа. Я посмотрела на него и произнесла то, что он хотел услышать:

– Да, папа.

Он просиял, и я увидела его удовлетворенный взгляд.

– Ты становишься умницей, Антуанетта. Завтра я опять приду.

И он пришел.

Медсестры постоянно твердили мне о том, какой хороший у меня папа, как он любит свою маленькую девочку, как здорово, что я скоро смогу вернуться домой.

После его третьего визита я дождалась, пока другие дети заснут, вытащила шнурок из своей ночной сорочки, обмотала один конец вокруг шеи, а другой привязала к спинке кровати. И бросилась на пол.

Разумеется, меня быстро обнаружили. Ночная медсестра решила, что я впала в депрессию от долгой разлуки с домом. Она стала заверять меня в том, что ждать осталось недолго. Потом уложила меня в постель и сидела рядом, пока я не провалилась в сон. На следующее утро из моей ночной сорочки вытащили шнурок.

В тот день пришли оба родителя. Мама взяла мою руку, а отец стоял сложив руки на груди.

– Антуанетта, – сказала она, – я уверена, что вчера ночью произошло недоразумение. Сегодня мне звонила смотрительница. Надеюсь, ты больше не будешь меня так волновать.

Я увидела ее радостную улыбку и поняла, что инцидент надежно спрятан в ящик с маркировкой: «Не подлежит обсуждению». Игра в счастливую семью продолжалась, и мама оставалась ее ключевым персонажем.

– Мы с папой поговорили, – продолжила она, подключив и его к своей улыбке, – и подумали, что тебе, конечно, нужен отдых после такого долгого лечения. Поэтому мы решили отправить тебя к тете Кэтрин. – С тетей Кэтрин я была едва знакома, но мне она нравилась. – Несколько недель в деревне пойдут тебе на пользу. Мы больше не будем говорить об этом глупом инциденте, дорогая, и, конечно, ничего не расскажем тете Кэтрин. Не стоит ее волновать, не так ли?

Я смотрела на маму, но чувствовала на себе пристальный взгляд отца. Чтобы порадовать маму, я ответила:

– Спасибо, это было бы здорово.

Словно исполнив тяжкую миссию, родители расслабились и, когда звонок возвестил об окончании приема посетителей, ушли, расцеловав меня на прощание. Я вытерла подбородок, где остался след от отцовского поцелуя, потом взяла книгу и погрузилась в чтение.

Мама сдержала свое обещание, и инцидент со шнурком от ночной сорочки больше никогда не вспоминали. У моей матери было своеобразное отношение к проблемам: «Если мы не говорим об этом, значит, этого и не было». И ее логика, как будто была заразной, передалась всему больничному персоналу.

После этого отец навестил меня без матери только один раз.

– Помни, Антуанетта, что я тебе говорил. Никому нельзя рассказывать о наших семейных делах, поняла?

– Да, папа, – ответила я, пытаясь ускользнуть под одеяло, лишь бы спрятаться от его сурового взгляда: в его глубинах я видела зарождающуюся ярость, которая грозила выплеснуться, стоило мне когда-либо ослушаться его.