Атаманыч - Василий Юксерн

— Ведите нас к нему.

Адъютант колебался: подчиниться или нет? Майор Строев и лейтенант Козлюк придвинулись к нему вплотную. Адъютант почувствовал себя словно зажатым в тисках.

— Пойдемте, господа офицеры.

Они подошли к блиндажу.

Строев толкнул дверь. В блиндаже было темно.

— Зажгите свет.

Адъютант щелкнул зажигалкой, подошел к столу и зажег стоявший на нем анодный фонарь.

Среди трех распластавшихся на полу тел майор Строев сразу узнал лейтенанта Остапова.

Он лежал на спине, закинув голову. Его лицо было лишь немного бледнее, чем обычно. На груди, у красного значка, на котором золотом горели буквы «ВЛКСМ», чернело расплывшееся пятно крови.

— Прощай, друг! — Строев опустился на колени возле убитого, поцеловал его в холодный лоб и осторожно закрыл его глаза. — Прощай, Аркадий. Мы видим, ты дрался нещадно и погиб как герой. Мы никогда тебя не забудем.

С востока, из-за зубчатых вершин черного ельника, нежно-розовым сиянием подымалась утренняя заря. Тишина. По таежной тропке двигались советские солдаты. Впереди, раздвигая кусты, шли два автоматчика из разведвзвода, за ними четверо автоматчиков несли на носилках тело лейтенанта Остапова, за носилками, опустив головы, шли майор Строев, лейтенант Козлюк и еще два автоматчика.

А заря все разгоралась. Когда вышли из лесу на дорогу, стало совсем светло.

Глава двадцать четвертая. В суворовское училище

После гибели лейтенанта Остапова командование взводом принял старшина Еремеев.

На шестой день военных действий наши войска прорвали Харамитогский укрепленный район. Сопка Харамитоги была последней надеждой японцев. Потерпев здесь поражение, они стали отступать на всех участках Сахалинского фронта.

Разведвзвод получил приказ пройти в расположенную на берегу моря в стороне от всех дорог японскую деревню.

Перевалив через сопку, разведчики вышли к деревне, один конец которой упирался в сопку, а другой — тянулся до моря.

Большинство домов в деревне и домами-то назвать как-то язык не поворачивался — это были самые настоящие лачуги. Одни сколочены из тонких досок, другие сооружены из циновок и обмазаны снаружи глиной. Казалось, толкни такой дом плечом, и он рассыплется.

На одном из домиков Миша заметил черный флажок.

— Владимир Григорьевич, смотрите: черный флаг вывесили.

— Скорбят, что войну проиграли, — сказал старший сержант Дегтярев. — Видать, самураи тут живут.

— Чего гадать, давай зайдем.

Кандалин, Дегтярев, два бойца и Атаманыч вошли в дверь. Они оказались в небольшом чистом коридоре, застеленном циновкой, сплетенной из рисовой соломы. На стене висело несколько пиджаков и кимоно. Из коридора в дом вело двое дверей, возле дверей стояли аккуратным рядком пять-шесть пар башмаков.

Разведчики остановились. Никто к ним не выходил.

— Эй, есть тут кто? — громко крикнул старший сержант Дегтярев.

Одна из дверей приоткрылась, и выглянула девочка лет десяти, за ней показалась вторая девочка — совсем маленькая.

— Отец или мать дома? — спросил ее Дегтярев.

Старшая девочка молчала. В ее глазах застыл испуг.

Она покачала головой и тоненьким дрожащим голоском пролепетала:

— Вакаранай…

— Чего?

— Вакаранай, — растерянно повторила девочка, всем своим видом показывая, что она не понимает вопроса.

— Вот незадача, — почесал в затылке Дегтярев. — Не понимает. Давайте посмотрим в комнатах.

Дегтярев шагнул на порог. Но старшая девочка схватила его за гимнастерку и залопотала что-то, показывая на сапоги.

Сержант недоуменно смотрел на девочку.

Кандалин сначала тоже удивился, но потом хлопнул себя по лбу:

— Ведь у них обычай такой. Входя в дом, надо снимать обувь, в которой ходил по улице, и обувать эти башмаки.

Кандалин, наклонившись, взял в руки одну пару тапочек, но, повертев их, положил на место.

— Ты уж извини, — повернувшись к девочке, ласково заговорил он, как будто та могла его понять, — некогда нам сейчас переобуваться.

Дегтярев заглянул в комнату. Там было пусто: ни стульев, ни стола, ни кроватей. Но в ее задней стене виднелась еще одна дверь.

— Посмотри, что там, — кивнул Кандалин старшему сержанту.

Дегтярев двинулся к двери, но девочка бросилась к нему, хватает за руки, виснет.

— Постой, постой, — отстранил ее сержант.

Но девочка уже сама подбежала к двери и раскрыла ее.

За дверью оказалась темная каморка. В дальнем углу каморки послышался шорох и тихий плач ребенка.

— Кто там? Выходи! — приказал Дегтярев и на всякий случай поднял автомат.

Девочка скользнула в темноту и через мгновение вывела оттуда женщину в надетом на голову черном мешке.

Женщина, выйдя на середину комнаты, присела на корточки и, как наседка цыплят, подобрала к себе девочек.

— Наверное, мать их, — сказал Дегтярев.

— Что у них случилось? — задумчиво проговорил Кандалин. — Может, помер кто? Не поймешь. Одно ясно: не самурайский это дом.

Разведчики вышли на улицу.

— Ну что там? — обступили их бойцы.

— Ничего подозрительного: женщина и ребята, — ответил Дегтярев.

Разведчики прошли по пустынной улице до конца деревни, к морю.

За последней лачугой, у самой воды, на большом сером камне сидел, опершись подбородком на палку, дряхлый старик и смотрел на волны, тихо набегавшие на песчаный берег.

Когда разведчики приблизились к нему, старик поднялся и вдруг по-русски сказал:

— Здравствуйте, сынки.

— Никак, русский? — удивился Дегтярев.

— Русский, русский, — закивал старик. — Дедом Демидом меня кличут. Вятский я, а на Карафуто живу вот уж шестой десяток. Нас, русских, тут, верстах в полутораста, целая деревня.

— А что же ты тут делаешь?

— На заработки приехал, на рыбные промыслы. Вон там, на горке, хозяин наш жил. Свой пароход у него, десять катеров. Он, как прослышал про войну, удрал в свою Японию, и катера угнал, и рыбацкую снасть увез. Не знаю, как жить будем: вся деревня на него работала. Теперь без работы хоть ложись и помирай.

— Да-а, — протянул Дегтярев. — Значит, потому на доме и черный флажок вывесили?

— На каком доме? — спросил старик.

— Да вон на том.

— Нет, тут другое дело, — ответил старик. — В том доме четверо детей, и все — девочки. А японцы считают, что рождение девочки — несчастье. Как родится девчонка, так на доме вешают черный флажок, а мать надевает тогда на голову черный мешок и сидит неделю безвыходно в темной комнате, замаливает свой грех. Вот так-то.

Еремеев занял под комендатуру дом бежавшего японского рыбопромышленника, деда Демида взял в переводчики и решил, что первым делом надо найти людям работу. Но на следующий день разведчиков в деревне заменили другим подразделением, а разведвзвод был направлен в город Мототомари, где в это время находился полк Урманова.

Третьего сентября на освобожденном Сахалине повсюду проходили митинги в честь победы над Японией.

На привокзальной площади Мототомари митинг открыл подполковник Урманов.

— Товарищи! — обратился он к стоящим перед трибунами воинам Советской Армии. — Поздравляю вас с победой над империалистической Японией! Наша армия, армия-освободительница, армия — защитница нашей Советской Родины, ныне возвратила Родине отторгнутую от нее землю — Южный Сахалин. Отныне и навсегда над всем островом Сахалином будет развеваться наш красный советский флаг. Слава могучей, непобедимой Советской Армии!

По площади из края в край прокатилось громкое «ура».

— Ура-а! — гремело в одном конце площади.

— Ура-а! — отзывался другой конец.

Прямо перед трибуной стоял разведвзвод, и, наверное, многие в тот солнечный, радостный день среди бойцов заметили мальчика в солдатской гимнастерке с орденом Красной Звезды на груди. (Этот орден Атаманыч получил за бой на сопке.)

Сержант Кандалин (правда, теперь уже не сержант, а старший сержант) положил руку на плечо мальчика и, обняв, наклонился к нему:

— Запомни, Миша, эту минуту.

— Разве это можно забыть… — ответил Атаманыч.

После митинга состоялся парад. Перед трибуной стройными рядами прошли пехота, минометчики, прогромыхали артиллерия и танки.

Когда разведчики вернулись в казарму, из штаба передали приказ: сегодня в восемнадцать ноль-ноль старшему сержанту Кандалину и солдату Ковальчуку явиться к подполковнику Урманову.

— Зачем нас вызывают? — спросил Миша.

— Явимся — узнаем, — ответил Кандалин. — Чего зря гадать.

Ох как медленно тянулось время! До шести оставалось целых четыре часа. Видя, как томится Миша, Кандалин позвал его пройтись по городу.

Где они только не побывали: и в магазинах, и на вокзале, и на почте. Кандалин остановился перед парикмахерской и потрогал рукой подбородок.