Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы) - Юрий Трусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Привыкшие к молчаливой покорности рабынь, они в испуге разбежались по своим покоям, проклиная гяурок.
Их бегство привело в бешенство Зейнаб. Она потеряла всякое самообладание. Неужели гяурка избежит уготованной ей расправы! Мысль эта не давала ей покоя. Теперь Зейнаб уже не вопила о спасении, о защите от проклятой колдуньи. С воплем турчанка бросилась на девушек, стараясь прорваться к Маринке.
В дверях показалось оливковое морщинистое лицо евнуха Абдуллы. Услышав вопли, он прибежал в покой невольниц. Увидев, что старшая жена яростно нападает на них, евнух хитро усмехнулся. Он сразу понял обстановку. После того, как любимой женой паши стала Селима, евнух перестал считаться с Зейнаб. Он вспомнил, сколько унижений пришлось ему испытать, когда она была любимицей его господина. Теперь час расплаты настал, и мавр решил свести с Зейнаб старые счеты.
Свирепо закусив одутловатую лиловую губу, он неслышно подкрался к Зейнаб и изо всей силы хлестнул ее по толстому заду плеткой. Турчанка, завопив от жгучей боли, резко обернулась и встретилась с ехидным взором мавра. Крик мгновенно оборвался, словно замер на побелевших губах Зейнаб. В глазах евнуха старшая жена прочла свою дальнейшую суровую судьбу. Никогда в жизни она не испытывала такого позора. Все евнухи гарема еще недавно трепетали перед ней. Настолько, значит, поблекла ее красота и охладел к ней паша, что теперь презренный мавр, который некогда ползал у ее ног, осмелился поднять на нее руку!..
Зейнаб уже не чувствовала ни гнева, ни боли. Страх, мелкий противный страх, охватил турчанку. А евнух снова взмахнул нагайкой и закричал:
– Старая разжиревшая ведьма, ты опять буянишь! Убирайся отсюда!
Закрыв лицо руками, Зейнаб выбежала из покоев невольниц.
Недолго радовались пленницы победе над обидчицами. Заметив веселье на лицах девушек, Абдулла выразительно пригрозил им плеткой.
Улыбки сразу угасли. Печальные, молча разошлись они по своим углам.
Маринка упала на постель — солому, покрытую жестким войлоком. Все время ее поддерживала надежда на скорое избавление от турецкой неволи, вера в то, что русское войско, взяв Очаков, освободит и Хаджибей. Но уже почти год прошел со дня взятия Очакова, а от освободителей не было никаких известий. «Где же вы, храбрые солдатушки, где вы, удалые казаченьки, где ты, мой Кондратко? Разве не знаете, родные, как страдают в басурманском полоне ваши сестры, ваши жены, ваши невесты? Когда же вы придете и избавите нас от рабской недоли?.. Или сила басурманская одолела вас в ратном поле?» — горько вздыхала Маринка.
Быстро стемнело — сентябрьские вечера коротки. Сквозь железную решетку узкого окна скупо просачивался мглистый свет. Начал густеть полумрак. Черные тени легли по углам комнаты.
Тоска по дому, дорогим, близким людям, по родной степной шири сжала сердце Маринки. Слезы потекли по щекам. Беззвучные рыдания подкатили к горлу. Не в силах с ними справиться, желая скрыть душевную боль от подруг, девушка уткнулась лицом в подушку, чтобы задушить рыдания, и вдруг чья-то теплая, ласковая рука коснулась ее плеча.
– Ганна? Не тревожь меня, не надо, — прошептала Маринка, думая, что это подруга.
Но рука так же ласково скользнула по щеке и дотронулась пальцами до губ девушки, как бы подавая ей знак молчать.
Маринка обернулась. Две женщины, присев, склонились у ее изголовья. Присмотревшись, Маринка узнала немолодых рабынь паши Ахмета: сербиянку Янику и полтавку Одарку.
– Тише, тише, любонька моя,— зашептала сербиянка. — Мы пришли к тебе с хорошей вестью. Толичко сначала три раза крест святой поцелуй, что никому на свете — ни подругам, ни поганым ворогам никогда не скажешь о том, что узнаешь от нас. Ведь бабий язык нелегко удержать. А это тайна великая. — Яника протянула к губам Маринки свой медный нательный крестик.
Удивленная Маринка перекрестилась и три раза поцеловала пахнувшую потом медь.
Обе женщины пристально посмотрели ей в глаза. Дыхание Яники снова коснулось уха Маринки:
– Слушай, наши, русские, идут на Хаджибей, — прошептала сербиянка. Густые, сросшиеся брови Яники радостно взметнулись. Но, словно предупреждая порыв девушки, она крепко, до боли сжала руку казачки.
– Молчи и слушай дальше. Сейчас мы с Одаркой решили бежать. Каждую минуту турки могут посадить нас на корабли и увезти в Туреччину. Тогда нам всю жизнь придется пропадать в рабстве. Для побега нам еще нужна одна подружка. Мы долго присматривались к тебе. Ты смелая, умная… Согласна?
Женщины опять испытующе взглянули на Маринку.
Взволнованная, девушка крепко обняла каждую из них.
– Так слушай, — зашептала Яника. — Кондратко твой с мужем моим Лукой — друзья. А Лука здесь. Верные люди помогут нам бежать отсюда. А пока каждый должен делать свое… Ты должна будешь отвлечь внимание паши — мы тебе поможем…
Женщины подробно разъяснили девушке весь хитрый замысел побега, который им устраивают люди, что живут здесь, под самым носом паши.
VII. ПОДКОП
В каменном лабазе, что примыкал одной стороной к стене, окружающей сад хаджибейского паши, шла работа. Здесь при тусклом свете фонаря два обнаженных до пояса человека копали продолговатую яму. Один из них, плотный, обросший до самых глаз черной волнистой бородой, не спеша набрасывал лопатой мокрую рыжеватую глину в аккуратную горку. Его товарищ — высокий, худой, с длинными седыми усами — работал тороплиио, нервно. По временам он испуганно посматривал на стоящего рядом невысокого одноглазого человека в чалме. Тот с явной тревогой наблюдал за работой. Когда яма подошла к самой стене сада и железо лопат заскребло по камням фундамента, одутловатое лицо одноглазого перекосилось от страха и злобы.
- Тише, тише, христианские собаки! Вы разбудите весь Хаджибей, — прошипел он.
Те на миг приостановили работу. Чернобородый почтительно скосил на турка карие лукавые глаза и сказал вкрадчиво:
– Достопочтеннейший Халым, да будешь ты славен на долгие годы, успокойся! Мы сейчас лишь подкопаем фундамент, и больше никакой шум уже не будет терзать твои нежные уши….
Его слова, а главное ласковый тон, каким они были произнесены, подействовали успокаивающе на Халыма.
Сердито сверкнув своим единственным глазом, он вздохнул и, насупившись, смолк.
Однако стоило только товарищу чернобородого снова звякнуть лопатой о камни, как Халым, потрясая кулаками, зашипел с прежней яростью:
– Проклятые гяуры! Вы хотите, чтобы паша с меня вместе с вами содрал живьем шкуру? Прекратите работу или я крикну стражу. За такой малый бакшиш (вознаграждение (турецк)) я не хочу рисковать своей головой.
– Успокойся, успокойся, Халым, больше Семен ни разу шума не учинит, — ответил по-прежнему ласково чернобородый, кивнув головой на товарища.
Но турка было нелегко успокоить. Гневно вращая единственным глазом, он схватил огромный ржавый замок и, произнося шёпотом проклятие, направился к дверям лабаза. Выпрыгнув из ямы, Лука схватил его за полу кафтана.
– Достопочтенный Халым, да ниспошлет тебе аллах счастье, не торопись! Мы еще прибавим тебе золотых талеров и полновесных пиастров, только не торопись!
Эти слова подействовали на Халыма. Он перестал вырываться из сильных рук Луки.
– Сколько прибавишь?
– Еще десять пиастров, достопочтеннейший.
– Сто! Или я, христианская собака, сейчас же крикну стражу.
– Побойся аллаха, Халым, мы ведь и так отдали тебе все свое состояние — все деньги, что получили от Ашота. Разве это мало — триста пиастров? — взмолился Лука.
Но Халым был неумолим.
– Сто и только сто! Я и так беру с вас дешево. Риск слишком велик. Одни только невольницы, которых вы похитите, стоят дороже. А немилость паши! А кара в случае, если вас и ваших невольниц поймают! О, я и так слишком мало прошу с вас…
– Халым, достопочтеннейший Халым! Сбавь цену, — по-преженему не отпускал турка Лука. Он подмигнул Чухраю.
Поймав взгляд товарища, Семен выбежал из ямы и загородил проход. Халым пришел в ярость. Он снова стал вырываться:
– Пустите меня, гяуры, или я сейчас же кликну стражу. — Одноглазый уже открыл было рот, но Семен вынул из своих широких штанов пистолет и приставил дуло ко лбу турка.
– Тогда, достопочтеннейший Халым, ты погибнешь…
Бледное одутловатое лицо турка позеленело от страха.
– Видишь ли, Халым, если нас схватят, то и тебе несдобровать, — по-прежнему ласково ворковал чернобородый Лука, словно ничего особенного не случилось. — Мы скажем паше, сколько пиастров ты взял с нас, прежде чем дозволил сделать этот подкоп. Тогда не уберечь и тебе головы от гнева паши. Послушай нас, Халым, возьми еще двадцать пиастров, да продлятся дни твоей жизни!
