Римская история в лицах - Лев Остерман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Раньше, — пишет Плиний, — ни одно дело, обсуждавшееся в сенате, не считалось столь низменным и столь ничтожным, чтобы тут же не перейти к прославлению императора, о каких бы деяниях ни пришлось говорить. Совещались ли мы об увеличении числа гладиаторов, или об учреждении цеха ремесленников, сейчас же, словно при этом расширялись пределы нашей империи, постановляли посвятить имени Цезаря какие-нибудь величественные арки или надписи...» (Плиний мл. Панегирик императору Траяну, 54)
И еще:
«...мы видим, — обращается Плиний к Траяну, — всего лишь две-три твои статуи в притворе храма великого и многомилостивого Юпитера, да и те медные. Всего несколько лет тому назад все ступени и вся площадка перед храмом сверкали золотом и серебром и даже были залиты этими металлами, так как статуи богов стояли там в кощунственном сообществе со статуями нечестивого принцепса». (Там же, 52)
Светоний утверждает, что император не только повелевал ставить в свою честь золотые и серебряные статуи, но и сам назначал их вес. Впервые в римской истории он приказал во всех письменных и устных обращениях именовать себя не иначе как «государь наш и Бог».
Золотые статуи, повышение жалованья солдатам, денежные раздачи, бесчисленные зрелища, пиры и грандиозный размах строительства истощили государственную казну. Принцепс ищет дополнительные источники дохода. Налоги, установленные Веспасианом, и так уже предельно высоки. Домициан вынужден довольствоваться тем, что взыскивает их с италиков и провинциалов неукоснительно. Его алчность обращается все на тех же ненавистных аристократов (сам-то он похвастать знатностью рода не может).
«Имущество живых и мертвых, — пишет Светоний, — захватывал он повсюду, с помощью каких угодно обвинений и обвинителей: довольно было заподозрить малейшее слово или дело против императорского величества. Наследства он присваивал самые дальние, если хоть один человек объявлял, будто умерший при нем говорил, что хочет сделать наследником Цезаря». (Светоний. Домициан, 12)
Тацит (он на четыре года старше Плиния) тоже был современником Домициана. К сожалению, заключительная часть его «Истории», посвященная правлению Домициана, до нас не дошла. Однако в одном из его «малых» сочинений имеется фрагмент, из которого видно, что в глазах Тацита Домициан выглядел еще худшим деспотом, чем Нерон, о жестокости которого историк писал с таким отвращением и горечью.
«Нерон, — пишет он, — по крайней мере отводил глаза в сторону, и лишь после этого приказывал творить преступления, и не смотрел, как они совершаются. Но в правление Домициана злейшее из наших мучений заключалось в том, что мы видели его и были у него на виду, что любой наш вздох отмечался и записывался, что для того чтобы указать своим приспешникам на стольких побледневших людей, было достаточно его хорошо известного свирепого взгляда и заливавшей его лицо краски, которою он отгораживался от укоров совести». (Тацит. Жизнеописание Юлия Агриколы, 45)
Репрессии, казни, конфискации имущества множились. Напряжение в отношениях между принцепсом и аристократией росло. И наконец прорвалось восстанием. В 88-м году легату Верхней Германии Луцию Антонину удалось взбунтовать против императора находившиеся под его командой легионы. Однако войска, стоявшие в соседних провинциях, не поддержали восставших. Мятеж был быстро подавлен местными силами. Но император успел испугаться, и с тех пор страх прочно обосновался в его воспаленном мозгу. Волна репрессий взметнулась еще выше и превратилась в кошмар террора. Он усиливался по мере того, как положение государства ухудшалось. Из Британии римлянам пришлось уйти. На Дунае их войска терпели одно поражение за другим. Потеряли два легиона. Дакийские войска вторглись в Мезию. Заключенный в 89-м году мир с царем был позорным. Римлянам пришлось выплачивать компенсацию. Национальное самолюбие страдало. А император в нелепой попытке обмануть сограждан устраивает один за другим два фальшивых триумфа, где переодетые рабы изображали пленных варваров. Это вызывало насмешки римлян. Атмосфера презрения и ненависти сгущалась вокруг дворца.
Страх покушения на его жизнь терзает Домициана. В портиках, где он обычно прогуливается, стены облицевали полупрозрачным мрамором, в котором можно увидеть отражение того, что происходит за спиной. Резиденция императора на Палатинском холме превращена в крепость. Сравнивая с ней открытый для всех дом Траяна, Плиний так пишет о дворце Домициана:
«А ведь еще недавно ужасное чудовище ограждало его от других, внушая величайший страх, когда, запершись, словно в какой-то клетке, оно лизало кровь близких себе людей или бросалось душить и грызть славнейших граждан. Дворец был огражден ужасами и кознями. Одинаковый страх испытывали и допущенные, и отстраненные. К тому же и оно само было устрашающего вида: высокомерие на челе, гнев во взоре, женоподобная слабость в теле, в лице бесстыдство, прикрытое румянцем. Никто не осмеливался подойти к нему, заговорить с ним, так он всегда искал уединения в затаенных местах и никогда не выходил из своего уединения без того, чтобы сейчас же создать вокруг себя пустоту». (Плиний мл. Панегирик императору Траяну 48)
Мне чудится, я вижу:
...Сумрачная громада приемной залы дворца. Бледный свет проникает откуда-то сверху. Вдоль глухих стен два ряда зеленоватых колонн. Тускло поблескивают золоченые капители. К колоннам жмутся кучки придворных, допущенных к утреннему приему. Белые пятна встревоженных лиц. Вопросы вполголоса: «Хорошо ли почивал император?»... «Будет ли он сегодня в сенате?»... «Почему нет Статиллия?»... Ответов никто не ждет. Молчание... Отдаленный глухой звук шагов. Приближается, нарастает... Распахиваются массивные, медные с золотом двери. Появляются вооруженные телохранители императора. Бесцеремонно обходят собравшихся, всматриваются в лица — не внушает ли чей-нибудь вид подозрений? Глазами ощупывают одежду, хотя наружная охрана обыскала каждого: вдруг кто-нибудь из стражей был подкуплен или участвует в заговоре?.. Завершив круг, телохранители выстраиваются живым коридором перед входом, откуда должен появиться император. Спустя несколько долгих мгновений в черноте проема возникает зловещая фигура Домициана. На нем туника до колен с длинными рукавами. Лысина прикрыта венком. Трудно представить, что когда-то это был статный юноша, заслуживший лестный отзыв Светония. Из-под туники торчат тощие ноги. Пояс обрисовывает выпяченный живот. Голова втянута в плечи. Дряблые щеки, лоб изборожден морщинами. Узкая линия рта, почти без губ, с глубокими ямами по углам. Выражение лица надменное, а глаза как у свирепого затравленного зверя... Подозрительным, рыскающим взором он окидывает собравшихся, делает несколько шагов и останавливается на уровне передней пары телохранителей. От колонн медленно, преодолевая страх, подходят придворные. Каждый старается оказаться позади других. Выстраиваются полукругом на почтительном расстоянии от императора. Склоняют головы, в традиционном приветствии вытягивают руки, нестройным хором произносят положенные слова хвалы великому государю и богу... Домициан не отвечает. Медленно переводит пристальный, мертвящий взгляд с одного на другого. Пауза длится... Никто не смеет опустить глаз. Прочитав во всех взглядах страх и покорность, император хрипло произносит: «Благодарю, вы свободны». Круто поворачивается и уходит. За ним — телохранители. Тяжелые двери закрываются. По зале проносится вздох облегчения. Голоса звучат громче, смелее. Оживленной толпой посетители устремляются к выходу...
Но довольно фантазий, вернемся к сухим, надежно документированным фактам. Доносчиков, которых в начале своего правления Домициан объявил подлежащими суровым наказаниям, он теперь поощряет. Сплошь и рядом указания о содержании доносов поступают от самого императора. Рим и вся Италия находятся под неусыпным наблюдением тайных агентов принцепса. В 94-м году казнены сенаторы Сенецион и Рустик, написавшие воспоминания о загубленном Нероном поборнике свободы Тразее Пете и его зяте Гельвидии Приске. Сами воспоминания приказано сжечь на форуме.
«Отдавшие это распоряжение, — замечает Тацит, — разумеется, полагали, что подобный костер заставит умолкнуть римский народ, пресечет вольнолюбивые речи в сенате, задушит самую совесть рода людского. Сверх того, были изгнаны учителя философии и наложен запрет на все прочие возвышенные науки, дабы впредь нигде более не встречалось ничего честного. Мы же явили поистине великий пример терпения. И если былые поколения видели, что представляет собою ничем не ограниченная свобода, то мы — такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было столько же в нашей власти, как безмолвствовать». (Тацит. Жизнеописание Юлия Агриколы, 2)
