Эгипет - Джон Краули

Redeunt Saturnia regna : Золотой век древности возвращается вновь. Идя домой по ярко освещенным улицам, в постели с Джулией, за завтраком, сидя на унитазе, в задумчивости стоя перед своими студентами, Пирс нередко ощущал то состояние, которое он впервые почувствовал в гостях у графа, подступавшее, как спазм в горле или как шум в ушах, словно он попал на какой-то перекресток, нет, словно он сам и был перекрестком, местом, где встречались караваны, до предела нагруженные товаром, пришедшие издалека, они сталкивались там с другими, проделавшими не меньший путь и тоже куда-то направлявшимися караванами: вереницы вьючных животных, купцы с зашитыми в одежды драгоценностями, темнокожие кочевники, явившиеся из ниоткуда и ни с чем, имперские гонцы, шпионы, потерявшиеся дети. История, которую он, казалось, знал, дорожка, по которой он ходил каждый рабочий день, тропа, которая вела вспять, через путаницу битв, переселений, завоеваний, банкротств, революций, одно за другим, одно за другим, через мужчин и женщин, которые совершали поступки и произносили фразы, грезили и играли в игры, покуда наконец вся эта вереница не замыкалась непостижимо сама на себя у давно остывшего кострища посреди огромной пустой степи, — и вот, похоже, от этой тропки ответвляется другая, такая же длинная и такая же запутанная, но только успевшая давным-давно затеряться из виду, и по какой-то причине теперь, именно теперь, она вдруг опять стала видна ему и другим, и поднимается предутренний ветер, как только бледнеет на рассвете ночь. И Пирсу казалось, что выбегала эта тропка прямо из-под ножек найденного недавно на улице потертого бархатного кресла, в котором он сидел поздно ночью задумавшись.

На этом пути прошлое становилось со временем не темнее, но ярче; вдоль этой дорожки протянулись утренние земли, где жили мудрые предки, которые знали то, что мы позабыли, там стояли сверкающие города, возведенные с искусством, ныне утраченным.

Эта тропа не уводила извилистым путем в звериные сумрачные дебри: будучи гораздо короче той, которую Пирс привык называть Историей, на самом деле она была бесконечной, потому что с замыканием последнего века на самое начало веков тропа сворачивалась в кольцо, змея хватала пастью быстро исчезающий во тьме кончик хвоста. Нынешняя история соткана из времени, но когда-то ткань ее была иной.

Да уж, вот о чем бы рассказать студентам, подумал он. Историю, сюжет которой сделан не из времени, историю, которая отлична от Истории, но отражается в ней, как сон отражается в яви.

Как сон отражается в яви.

С некоторым трудом он выбрался из своего нового кресла и подошел к окну, выключил свет и стал смотреть на вечно живые огни города.

Как-то раз утром, когда он еще был ребенком — сколько же ему тогда было, лет пять-шесть, не больше, — он проснулся, увидев страшный сон, полный блужданий и погонь в каких-то темных лабиринтах, и мама попыталась объяснить ему природу снов, почему всегда выходит так: вот вроде бы тебе грозит смертельная опасность, а на самом деле ты всегда остаешься невредимым. Сны, сказала она, это всего лишь истории, только е те, что снаружи, которые в книжках и которые рассказывает папа. Сны — это твои собственные истории, которые внутри Истории, которые внутри, и каждая кроется во всех остальных, как если бы все истории, в которых мы когда-то побывали, крылись до поры до времени в нас самих, с самого начала, когда и что бы ни случилось. Истории — вот из чего соткана та история, которая не соткана из времени.

Забавно, подумал он, забавно, забавно, забавно. Ему на самом деле стадо смешно, как будто он ощутил вращение Земли босыми пятками. Может быть, он все-таки не до конца утратил призвание, может быть, он просто положил его не на то место, давным-давно по ошибке закрыл дверь в историю, которую нельзя было перерасти; историю о том, откуда берется история. Но старую запертую дверь вышибло предутренним ветром, за ней были другие двери, без числа и счета, и, одна за другой, они открывались все глубже и глубже в расцвеченные разными красками века.

Когда он только начинал преподавать в Барнабасе, ему за былые заслуги (довольно сомнительные), проявленные в изучении эпохи Возрождения, поручили преподавать не только историю, но и «мирлит», то есть введение в мировую литературу для первокурсников, курс, который тогда еще имел статус обязательного. Гомер, Софокл, Данте, Шекспир, Сервантес — все промелькнули в первом семестре, пролетев по большей части поверх студенческих голов, в недостижимой вышине, как медленно взмахивающие крыльями птерозавры; Пирсу казалось, что если в дальнейшем студентам случится иметь дело с книгами упомянутых авторов, они, по крайней мере, вспомнят, что когда-то их друг другу представили.

Когда Пирс добирался до Данте, которого всегда считал сущим мучением, он пользовался трюком, которому научился у доктора Каппеля в Ноуте: тот читал ему когда-то точно такой же вводный курс и Данте ему тоже был откровенно несимпатичен. В самом начале лекции, как делал доктор Каппель, он рисовал на доске окружность.

— Это — мир, — говорил он.

Маленькая отметка на краю мира: Иерусалим.

— Под Иерусалимом находится ад, уходя вниз вот таким образом, наподобие спирали или конуса. — Следовала спираль по направлению к центру окружности-мира. — Здесь внутри находятся души проклятых, а также многие из павших ангелов. В самом центре вморожена в ледяное озеро гигантская фигура: Дьявол, Сатана, Люцифер. — Маленький человечек из палочек. — Далее, — он рисовал эдакий маленький прыщик на противоположной стороне мира, напротив Иерусалима, — вот тут находится семиярусная гора, Чистилище, одиноко возвышающаяся над пустынным южным морем. Здесь на различных уровнях находится большая часть умерших, простые грешники, чьи грехи прощены, но не искуплены.

Взмахом мелка он рисовал следующую окружность вокруг земного шара и на ней — полумесяц.

— Над Землей вращается Луна. Над Луной — Солнце. — Новые окружности одна больше другой. — Меркурий, Венера, Марс. — Вокруг семи обозначенных символами окружностей, опоясывающих Землю, он рисовал еще одну. — Звезды, неподвижно закрепленные здесь, совершают один оборот вокруг Земли за двадцать четыре часа. — Он ставил несколько точек на остальной части доски. — Снаружи всего этого — Бог. С мириадами ангелов, благодаря которым все эти сферы в должном порядке вращаются вокруг Земли.

Затем он отступал назад, любуясь своей картиной, и спрашивал:

— Итак, что прежде всего бросается нам в глаза в этой картине мироздания, которую Данте воспроизводит в своей поэме?

Ответом обычно бывало молчание.

— Ну же, ну! — говорил Пирс. — Самое первое, что бросается в глаза, самое очевидное?

Чей-нибудь робкий голос, обычно девичий, говорил наугад:

— Она вся проникнута христианской верой…

— Нет, нет и еще раз нет, — говорил Пирс, усмехаясь. — Самое первое, что мы замечаем, — подхватив свой томик Данте и продолжая улыбаться, он демонстрировал его студентам, — она попросту не соответствует действительности. Это — неправда. Нет никакого ада в центре Земли с вмороженным в него Дьяволом. Ничего подобного там нет. Нет, и все тут. Не существует и семиярусной горы в пустынном южном море, да и пустынного южного моря тоже нет. — Он оборачивался к своему рисунку и тыкал указкой в соответствующие детали. Студенты начинали робко подхихикивать. — Земля, леди и джентльмены, находится не в центре Вселенной и даже не в центре Солнечной системы. Солнце, планеты, звезды обращаются вокруг нее? Но это же не так. Касательно парящего снаружи Бога у меня данных не имеется, однако поверить в его существование именно в такой форме довольно-таки трудно. По крайней мере — мне.

Задумчивая пауза.

— Итак, — он снова разворачивался к аудитории: шутки в сторону, — это неправда. Эта история не взаправду и не имеет места быть в той Вселенной, в которой мы живем. Если есть что-то важное в этой книге, а я думаю, что есть, — тут он на мгновение почтительно опускал глаза, — оно состоит не в том, что книга несет какую-то информацию о мире, на котором или в котором мы живем. И нам остается понять только одно: почему эта история, несмотря на то что она выдумана от начала и до самого конца, остается для нас значимой. Иными словами, почему она стала классикой.

И дальше уже шло легко, или во всяком случае полегче, через дебри, минуя мудрецов и любовников, пап, дерьмо и блевотину, темное путешествие вниз и светлое — вверх. Это был хороший трюк, и Пирс успел отработать его за два-три семестра до совершенства, когда однажды осенью он повернулся к слушателям, закончив картину, чтобы задать привычный вопрос: «Итак, что прежде всего бросается нам в глаза в этой картине мироздания?» И очутился лицом к лицу с шайкой пиратов (вперемешку с прекрасными пленницами), и это был его класс, который пришел слушать введение в мировую литературу, и глаза у них уже загорелись нездоровым тусклым огоньком, а челюсти отвисли: они сидели тихо, как зачарованные.