Правила перспективы - Адам Торп

— Выживаем, фрейлейн Винкель, — тихо произнес он. — Сейчас нет смысла заниматься чем-то еще.

Она затрясла головой, словно в отчаянии; на ее ладонь упала капелька крови.

Герр Хоффер посмотрел на часы. Не было еще и полдевятого. А казалось, что они сидят тут уже несколько часов.

Где-то далеко возобновился артобстрел — невнятный глухой рокот.

Вернер поставил другую пластинку — старенький джаз, который герр и. о. директора Штрейхер слушал с демонстративным пренебрежением к указаниям Партии. Теперь он звучал с пренебрежением к мнению Хильде, которая снова затрясла головой, на сей раз от отвращения. Игла плясала по дорожкам где-то с минуту, пока не наткнулась на глубокую царапину, звук был похож на паровоз, который никак не может тронуться. Вернер переставил иглу, но царапина тянулась по всей записи до самого бумажного ярлыка.

— Жаль, — сказал герр Хоффер.

— Мы танцевали под это в юности, — вспомнила фрау Шенкель, затянувшись сигаретой и поправляя немудреную седую прическу.

Вернер сунул пластинку в футляр и закрыл глаза. После шумного джаза тишина стала еще заметнее. Мысли герра Хоффера метались от сахара к кофе и обратно. Он попытался представить юную фрау Шенкель, танцующую под джаз. Собор эротической нищеты!

В желудке будто скрипела дверь. Он закашлялся и заерзал, коснувшись плечом плеча Хильде. Она отстранилась.

— Может, мы их отбросили? — предположила фрау Шенкель.

Хильде Винкель горько рассмеялась, потом содрогнулась и прикрыла рот рукой.

— По-моему, мне надо наложить швы, — сказала она. — Надеюсь, американцы хотя бы обработают раны.

— Вас-то они обработают, не сомневайтесь, — пробормотал Вернер, не открывая глаз.

Никто ему не ответил, потому что никто не знал, что их ждет.

Зачем они мне помогают? Их могут расстрелять из-за меня. Когда один из них поднимается ко мне с едой, я никогда не знаю, кто это. Только когда раздаются три стука, пауза, а за ней четвертый — только тогда я знаю, что это они. Иногда они исчезают на несколько дней. Тогда я убеждаю себя, что жизнь — это сон, что моя смерть давно наступила. Вот только мертвые не думают все время про сахар и кофе.

18

Моррисона унесли на носилках, отряд прочесал дома по всей улице, Перри отправился докладывать. Врать оказалось легко. Все прочие сосредоточились в расположении части, пили, курили, играли в карты — девушки их сейчас не прельщали. Поведение командира отряда они осуждать не собирались — зелены еще, но Перри к товарищам по оружию все равно не тянуло. У него были новая обоюдоострая бритва «И-зет-флоу» и полный тюбик мыльного крема «Барбасоль», он пальцами размазывал крем по подбородку и щекам и сбривал, размазывал и сбривал — чем не времяпрепровождение. Он облился из ведра, подпоясался чистым полотенцем — сюда бы еще девчонку с ласковыми ладонями, и никакой постели не надо. Ее кожа пахла бы хвойным мылом, и густые волосы тоже. Из каптерки ему выдали пару чистых немецких подштанников, носки и зеленые штаны какого-то парня, отправленного в тыл, Перри не был с ним знаком. От штанов несло прачечной. Края пустых карманов были обтерханы.

— Мужик, поди, на седьмом небе, — высказался Перри полувопросительно.

— Небось лечится сейчас где-нибудь в Гонолулу, — подал голос Риддел. — Смотри, не запачкай их. Глядишь, вернется — потребует штаны обратно.

Перри похлебал горячего варева, запил содовой и занялся поисками батарейки для фонарика — нормальной, не севшей. Черта лысого он нашел. С пьяных какой спрос. А Перри не хотелось пить, ему и так было здорово — чистые, выбритые щеки, руки пахнут мылом. В первый раз за семь месяцев выдали новое нижнее белье.

Он прошел в помещение, где лежало тело Моррисона, и вытащил у него из-за пряжки ботинка фонарик. Удивительно, но башмаков с покойного еще никто не снял. На что они мертвому-то? Вместе с Моррисоном лежало еще штук десять покойников, прикрытых чем-то вроде старых занавесок, без персональных медальонов на шее не поймешь, где кто. Но Перри ни к чему был личный знак Морри, его интересовал только ботинок с заткнутым за пряжку фонариком. Фонарик светил.

Странно, почему это мертвецы делаются так не похожи на самих себя?

Он поблагодарил Моррисона, перекрестил его на случай, если поблизости нет капеллана, и его волной накрыла печаль, он даже прослезился. Солдаты слишком часто хнычут, подумал Перри, времени на войну не остается.

Он высморкался и заторопился прочь, не стал приподнимать покров с лица своего ангела-хранителя, не попрощался. Ведь лицо у мертвеца будет чужое, незнакомое, лик новопреставленного только вытеснит из памяти образ живого.

Перри замедлил шаги, стараясь взять себя в руки, на душе было пусто и горько. Винтовку он захватил с собой. Хотя город был прочесан вдоль и поперек, до предпоследней бельевой корзины, как выразился сержант Риддел, в этой самой необысканной корзине вполне мог сидеть полковник ваффен СС со «шпандау», а под самой последней неподнятой крышкой лежать бомба.

К тому же у Перри имелся план.

Уже стемнело. Плотные клубы дыма и пыли висели в воздухе, как туман в фильме про вампиров. Это облегчало задачу. Люди жарили на кострах вкусно шипящих кур, пламя живописными пятнами расплывалось во мраке. Редко и привычно грохали снаряды — не поймешь, кто стреляет, — шипели и искрили провода, то и дело взрывалось что-то мелкое, будто дожидалось подходящей минуты. На верхних этажах разрушенных зданий мерцали огоньки — словно путеводные огни в бессмертие на каком-нибудь греческом храме. Он как-то, по заказу «Тексако», нарисовал греческий храм с путеводным огнем в бессмертие, но при печати краски изменили цвет, и картина получилась жутко мрачная. Из облаков дыма и пыли сладко тянуло пивом и коньяком, воняло резиной, густые запахи оседали на языке. Догорали пожары, полыхала фабрика термометров.

Загляни на фабрику термометров, сказали ему. Она была почти по пути. Снаряды повредили резервуары со ртутью, текучий металл расплескался по территории, забавные лужицы (чистый яд!), отсвечивавшие в потемках красным, собирались вокруг тел погибших, обтекали их, сливались и вновь дробились, распадались на серебристые созвездия, на крошечные шарики и опять соединялись и росли. Ртуть не оставляла на земле ни пятнышка, не то что кровь, или бензин, или вода, она словно вообще не касалась поверхности. Никому и в голову не приходило сунуть в жидкий металл палец или даже ногу, зато кирпичи кидали все, кому не лень, и любовались подвижными каплями.

Девушки в городе нос не воротят, сказали ему, твердят, что ненавидят только русских, а не англичан и американцев — янки им особенно по сердцу. Некоторые даже злятся, что мэр — или кто там у них во главе — не выкинул назло эсэсовцам белый флаг, а другие гордятся этим. Они голодны — а солдаты, что ли, не голодны? — грузовики со жратвой не поспевали за темпом наступления, вот почему части застряли здесь на пару дней. Перри сам слышал об этом от лейтенанта Говарда, тот язву себе заработал, так огорчался отставанием от графика. В солдатской столовке ничего, одни завтраки: сухой суп-концентрат, пшеничные хлопья и тушенка. Вот тебе и вся горячая пища: плохо разошедшийся в кипятке сухой фасолевый суп, а в нем плавают куски тушенки. Ну, правда, сигарет вдоволь. Если, чего доброго, когда-нибудь и сигареты закончатся, доблестная Третья армия сразу капитулирует.

Перри закурил «Честерфилд» и двинулся в путь среди груд битого кирпича и мертвецов, которые, как мнилось при свете дня, обрели бессмертие. Для них все вроде как только-только началось — и вместе с тем закончилось. Озабоченные старики с чемоданами и свертками даже не замечали его. Лица их были мрачны, ведь вся прожитая жизнь обернулась кровью на руках, и больше ничего за душой не осталось. Матерям с молчащими детьми было нелегко толкать разбитые коляски. Парни из других рот праздновали взятие очередного стратегического пункта — их сердца все еще бились. Развалины оглашались смехом, воплями и свистом. Кто-то отрубил живой курице голову, несколько человек пялились на бегающее туда-сюда заводной игрушкой птичье туловище.

Моррисон всего этого не видит, подумал Перри. И никогда не увидит. Ему теперь все чуждо, вообще все, даже Млечный Путь.

Картина смерти Моррисона мелькала в памяти несколькими кинокадрами — и лента обрывалась. Мелькнут кадрики внезапно в полной тьме — и обрываются.

Потравить бы сейчас байки. Самому парочку рассказать и других послушать. Посмеяться.

Складки на загривке, поворот головы, жабры на шее, жуткое щенячье поскуливание. И тьма. Мрак в душе.

Перри ужасно хотелось жить, но ведь и Моррисону — тоже. Патриоту, квадратной башке из висконсинского захолустья. Девичий изгиб губ, кивок-клевок головой под неизменное "Ну так"…