Убежище. Дневник в письмах: 12 июня 1942 - 1 августа 1944 - Анна Франк.

Только не подумай, что он голодает: в его шкафу мы обнаружили хлеб, сыр, джем и яйца. Подумать только, мы его спасли, приютили, приняли со всей любовью, а он за нашими спинами набивает живот. А ведь мы все делили с ним!

А что еще хуже: так же мелочно он ведет себя с Кляйманом, Фоскейлом и Беп — и им от него не перепадает ни крошки. Апельсины, которые так нужны Кляйману для поправки здоровья, Дюссель считает куда важнее для собственного желудка.

Сегодня ночью я четыре раза начинала собирать вещи, так ужасно палили.

Сегодня я для таких случаев заранее вложила в чемоданчик самое необходимое. Вот только вопрос: куда нам бежать?

Вся Голландия искупает вину за забастовки рабочих. Введено осадное положение, и каждого лишили одного талона на масло. Наказывают нас, словно маленьких детей!

Сегодня я вымыла маме голову, что здесь совсем не просто. Во-первых, кончился шампунь, а зеленое мыло ужасно клейкое. Во-вторых, хорошо расчесать волосы невозможно: в семейной расческе осталось не больше десяти зубьев.

Анна.

Воскресенье, 2 мая 1943 г.

Дорогая Китти!

Когда я думаю о нашей жизни здесь, то каждый раз прихожу к выводу, что по сравнению с другими евреями мы живем здесь, как в раю. Но, наверно, вернувшись потом к нашей обычной жизни, мы с удивлением будем вспоминать, как мы здесь опустились — мы, в прошлом такие правильные и аккуратные. А сейчас наши манеры никуда не годятся. Например, клеенка на столе ни разу не менялась, и от частого употребления выглядит, конечно, не лучшим образом. Я, как могу, пытаюсь привести ее в порядок, но тряпка — новая в момент нашего прихода сюда — уже превратилась в сплошную дырку. Так что, как ни три — толку мало. Ван Дааны всю зиму спят на фланелевой простыне, которую здесь не постираешь: стирального порошка едва хватает, да он никуда и не годится.

Папа ходит в поношенных брюках, а его галстук совсем истрепался. Мамин корсет сегодня буквально развалился от старости, и его уже не починишь.

Марго носит лифчики на два размера меньше, чем следует, и у нее с мамой три зимние рубашки на двоих. А мои стали совсем малы: даже до живота не достают.

Казалось бы, это не так важно. И все же я иногда не могу себе представить: как мы, у которых все пришло в негодность — от моих трусов до папиной кисточки для бритья — снова будем жить, как жили раньше?

Анна.

Воскресенье, 2 мая 1943 г.

Дорогая Китти!

Вот что думают о войне жители Убежища.

Господин Ван Даан.

Этот всеми глубокоуважаемый господин прекрасно разбирается в политике. И он предсказывает, что сидеть нам здесь до конца 43 года. Вот как долго еще придется терпеть. Но кто может поручиться, что война, которая всем приносит только горе и разрушение, к тому времени кончится? И как можно быть уверенным, что с нами и другими подобными нам затворниками за это время ничего не случится? Никто! И поэтому мы всегда в напряжении: от ожидания и надежд, но также страха. Мы боимся звуков, как с улицы, так и в доме, боимся выстрелов и сообщений в газете. Кто знает, может, и нашим покровителям не сегодня-завтра придется укрыться.

"Укрыться" стало привычным словом и для многих вынужденной мерой. Наверно, по отношению ко всему населению их не так много. Но думаю, что после войны мы будем удивлены, что столько евреев, а также христиан жили в подполье. И что у многих были фальшивые документы.

Госпожа Ван Даан.

Когда эта прекрасная (как кажется ей самой) дама узнала, что достать поддельный паспорт не так трудно, как прежде, она предложила оформить один на нас всех. Как будто это проще простого, и деньги растут на спинах папы и господина ван Даана. Высказывания мадам часто выводят ее Путти из себя. И не удивительно: стоит послушать высказывания Керли: "После войны я приму крещение", а уже через день: "Я всегда мечтала жить в Иерусалиме, только среди евреев я чувствую себя дома!".

Пим.

Настоящий оптимист, и его оптимизм всегда обоснованный.

Господин Дюссель.

Обычно несет всякую чушь, а возразить его светлости не имеет право никто. Такова позиция Альфреда Дюсселя: он держит речь, а другие должны помалкивать. И уж точно Анна Франк.

Мнение остальных обитателей Убежища о ходе войны не интересно. Лишь вышеупомянутые четверо разбираются в политике, а по правде, только двое. Но госпожа ван Даан и Дюссель тоже причисляют себя к таковым.

Анна.

Вторник, 18 мая 1943 г.

Дорогая Кит!

Я оказалась случайной свидетельницей воздушного боя между немецким и английским самолетами. К сожалению, английский самолет загорелся, и летчики прыгнули с парашютом. Наш молочник как раз увидел их на обочине — четырех канадцев, один из которых бегло говорил на голландском. Тот попросил у него сигарету и сказал, что команда состояла из шести человек. Пилот сгорел, а что с пятым — неизвестно. Четверых уцелевших (без единой царапины!) забрала зеленая полиция. Можно только восхищаться их спокойствием и силой духа после пережитого!

Хотя довольно жарко, мы должны через день включать камины, чтобы сжечь наш мусор. Выбрасывать его в баки конторы строжайше запрещено, не то работники архива могут что-то заподозрить, и такой незначительный просчет выдаст нас всех.

Все студенты должны подписать заявление о том, что они симпатизируют немцам и одобряют новый порядок. Восемьдесят процентов отказались пойти против совести и, следовательно, не подписали. Это не осталось без последствий, и теперь всех неподписавших отправляют на работу в Германию.

Так скоро в Голландии и молодежи не останется!

Из-за сильной стрельбы мама в последнюю ночь закрыла окно, а я забралась в постель к Пиму. Вдруг мы слышим, как наверху мадам выпрыгнула из постели — уж не Муши ли ее укусил! Сразу за этим последовал удар такой силы, что казалось: бомба взорвалась рядом с моей кроватью. Я закричала:

"Свет! Включите свет!".

Папа зажег лампу. Я ожидала, по крайней мере, пожара в доме, но у нас все было спокойно. Тогда мы поспешили наверх: узнать, что же там случилось.

Ван Дааны сидели у окна и смотрели на зарево. Господин ван Даан утверждал, что горит совсем близко, а госпожа думала, что огонь захватил и наш дом. Она вся тряслась и вскакивала от каждого удара. Дюссель спокойно курил сигарету наверху, а мы спустились и снова залезли в свои постели. Не прошло и пятнадцати минут, как стрельба возобновилась. Мадам бросилась в комнату Дюсселя в поисках защиты, которую ей, по-видимому, не мог дать ее благоверный. Дюссель встретил ее словами: "Добро пожаловать, дитя, в мою кровать!" Как мы хохотали… И наш страх совсем исчез.