Тайна предсказания - Филипп Ванденберг

Конечно, ночные посланцы общались между собой и в результате достигали такого уровня информированности, какой сделал бы честь и инквизиции. Что же касается последней, то она уже на третий день эпидемии потеряла главного блюстителя города, доминиканца Бартоломео. Истинные обстоятельства, при которых он стал жертвой чумы, возможно, никогда не выяснятся, но, как это бывает со слухами, подробности множились, чем больше уст об этом сообщало.

О брате Бартоломео рассказывали (разумеется, за звонкую монету), что инквизитор, узнав об эпидемии, воскликнул: "Это кара Господня! За наши грехи он послал нам бич своего гнева!" Он ликовал и из окна своего дома за старым Придворным штатом заявлял, что тот, кто чтит законы Господа и Церкви, может не бояться ни смерти, ни дьявола. Спустя два дня его тело, все в черных бубонах, нашли перед дверью. Внутри дома находилась Сара, известная в городе блудница. И когда труп инквизитора погрузили на телегу, чтобы отвезти к месту сожжения у городских ворот, все его члены висели безжизненно, кроме одного — того, который присущ только мужчине. Он торчал, как жезл Моисеев, и после того, как бренные останки инквизитора были преданы огню, горел и смердел подобно смоляному факелу. Так рассказывали посланцы.

Болтали также, что у статуи Елизаветы в соборе за ночь отвалился нос, словно ее посетила болезнь, и что сотни гигантских крыс появились в доме Божьем и окружили надгробие императора Генриха и его супруги Кунигунды, из которого струился странный сладковатый запах.

Красильщик Ройтингер и его хворая жена (во всяком случае, так сообщалось) в течение четырнадцати следующих друг за — детей, а на пятнадцатый день за детьми последовал и сам красильщик. Магда, его жена, у которой после каждых родов на лице была написана смерть, напротив, пережила всех, поскольку постоянно капала на грудь эликсир, который получила от Афры Нусляйн, по воле инквизиции закончившей дни свои на костре. Казалось, ночные посланники знали и причины чумы. Флагелланты, как поговаривали, нарочно явились в город, чтобы принести его жителям смерть. Они были посланы лютеранскими маркграфами фон Кульмбах-Байрейт, смертельными врагами архиепископа, которые уже отобрали у него значительную часть земли и не единожды угрожали полным уничтожением. Заговор носил дьявольскую печать маркграфа Алкивиада, сына маркграфа Казимира, который нашел свою смерть годом раньше, но следы его, такие, как руины архиепископского замка у ворот города, еще можно было видеть отовсюду.

И если зима препятствовала дальнейшему распространению заразы и выманивала людей из их домов, то в теплые весенние дни смерти снова участились. Никто, даже сами врачи, закутанные в длинные балахоны и с птичьими масками на лицах, не могли бы сказать, сколько еще продлится этот бич Божий. Поэтому распространился слух, что поля и деревья тоже поражены болезнью и в течение нескольких лет будут непригодны, что ожидаемый голод превзойдет все бедствия, которые посетили страну на памяти людской.

Леберехт, находясь в аббатстве на горе Михельсберг, был избавлен от таких мрачных мыслей и, не считая плотских желаний, не испытывал никаких лишений. Стены монастыря, которые уже отражали нападения многих светских врагов, и на этот раз показали себя непреодолимым бастионом. Во всяком случае, до того судьбоносного пятого воскресенья после Трех царей.

В названный день брат Мельхиор, который отвечал за хозяйственные нужды монастыря, читал за утренним супом (кусочки хлеба в молоке) на тему дня от Матфея 13:25 "Venit imicus ejus et superseminavit zizavia".[32]

Монахи беззвучно хлебали за подковообразным столом, занимавшим всю трапезную. Каждый сунул за ворот своей сутаны край белой салфетки, расправив другие три конца ее перед собой, чтобы защитить облачение от пятен. Леберехт, которому была оказана честь участвовать в жизни монахов, сидел в левом нижнем конце стола и действовал так же.

— Как Всемогущий Творец создал мир своим всемогуществом, — начал брат Мельхиор свое чтение, называемое "Argumentum", — то пожелал, чтобы мир был назван по-латыни mundus — "чистый". Но благочестивый христианин может удивиться, ведь этому миру подобает более имя "нечистый". Почему же мир должен называться чистым, если в нем скрывается столько абсолютных нечистот и если он полон недостатков? Почему? Ведь он полон бесчестия, грехов и тягот, так что сам евангелист Иоанн говорит: "Mundus totus in maligno positus est".[33] Почему чистый, когда он полон чертополоха и шипов, гадюк и змей, бурь и непогоды, войн и заразы? — Заразы, — повторил Мельхиор и округлившимися от испуга глазами взглянул в сторону аббата, который сидел во главе стола. И еще раз произнес, глотая воздух: — Заразы! — Потом он поник на своем стуле. Голова его упала прямо в миску, так что брызги утреннего супа оказались на столе.

Монахи растерялись. Никто не отваживался оказать помощь собрату. Белая лужа, образовавшаяся посреди стола, следуя силе тяжести, искала путь к противоположному краю, где последние семь лет было место брата Никодемуса. Брат Никодемус, видя надвигающуюся напасть, вскочил и, подобрав сутану, с криком "Чума!" в большой спешке покинул трапезную, забыв по обыкновению поклониться аббату Люциусу и распятию, висевшему над ним (истинного адресата этого изъявления вежливости не знал никто).

Немая тишина, вызванная неожиданным событием, вскоре обратилась в подобие пчелиного жужжания, какое можно услышать в закрытых ульях, только здесь речь шла о возбужденном шепоте монахов, которые гадали между собой, была ли внезапная смерть собрата Мельхиора действительно вызвана чумой или имела иную причину. Насколько было известно из анналов монастыря, в большинстве случаев смерть настигала монахов в постели, но четверо умерли на повечерии в церкви, а двое при непривычном горячем купании, которое устраивалось раз в год, а также при слишком сильном мочеиспускании. Но никогда прежде бенедиктинец с Михельсберга не принимал смерть во время утренней трапезы в рефектории.

Брат Фридеманн, исполнявший в аббатстве обязанности врача, аптекаря и ботаника и своей длинной рыжей бородой сильно отличавшийся от остальных монахов, поднялся по недвусмысленному кивку аббата и собрался освободить бездыханного Мельхиора из его плачевного положения, которое по смерти не пристало и обычному христианину, а уж брату духовного звания — в особенности.

Но когда Фридеманн обеими руками обхватил голову Мельхиора, чтобы выпрямить умершего на стуле, стала видна шея трупа, а на ней — темные желваки, такие же крупные и черные, как сливы в монастырском саду. Тут уж и монахи вскричали один за другим: "Чума! Чума!" — и покинули трапезную; впереди всех — аббат Люций.

Леберехт, тоже бежавший от мертвого в свою комнатку, пребывал там в страхе до следующего дня. Во внутреннем дворе аббатства развели костер, и тело вопреки обычаю было сожжено, а не похоронено в склепе ордена. Лишь после того, как это свершилось, братья постепенно успокоились и даже осмелились выйти из своих келий, чтобы вновь совместно посвятить себя жизни по правилам ордена.

Но дьявол принес в аббатство недоверие и раздор. За ночь оплот мира и спокойствия превратился в очаг порока. Из страха перед болезнью каждый подглядывал за другим, одновременно избегая любой близости с остальными. Брат Фридеманн для предупреждения болезни выдавал таинственный эликсир из толченых драгоценных камней и ртути, но пользовались им лишь те монахи, которые питали к своим собратьям больше склонности, чем это принято среди мужей. Отсюда рождались интимная дружба или враждебные отношения, которые совершенно открыто выносились на обозрение и способствовали обострению и без того напряженной обстановки, царившей внутри монастыря.

Тяга к собственному полу, которая подспудно имеется у всех монахов, перед лицом угрожающей опасности, готовой разразиться в любой день, принимала гротескные формы. Во время общей молитвы, между примой и повечерием, братья кидали горящие взоры друг на друга. Они даже не боялись со словами Господа на губах совершать непристойные жесты, чтобы понравиться тому или другому и сунуть свою virgo[34] сквозь отверстие в двери кельи и разбрызгать священное семя (при ближайшем рассмотрении большинство таких отверстий оказывались lignum perforatum.[35]

От подобных непристойностей не остался защищен и Леберехт. Лишь угрожая физическим насилием, он сумел отбиться от брачных игр черных монахов. Чтобы избегнуть всеобщего ожидания конца света, — а некоторые братья проживали каждый день с дикой решимостью, словно он был последний, — Леберехт вернулся в библиотеку, дабы пожинать плоды с дерева познания, как он делал это раньше. Целыми днями оставался он там один, и это обстоятельство было ему на руку.