Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов - Андрей Раевский

В Дрездене все пришло уже в порядок. Дела внутреннего государственного управления приняли постоянный, законный ход, жители благословляют русских. Князь Репнин любим и уважаем всеми. Особенно понравилась мне одежда полков 3-го Нижегородского и 1-го Казанского, остававшихся в гарнизоне Дрездена. Благодарные граждане пожертвовали с удовольствием нужное количество сукна для их обмундирования. Полки наши, под Магдебургом находившиеся, одеты по общему покрою армии, а дрезденские совершенно по-русски. Хорошо сшитые полукафтаны, не затрудняя движений воина, придавали новую красу стройному стану и мужественному виду русских. Государь император при смотре войск этих изъявил начальнику оных, генерал-майору Гурьеву, совершенное благоволение.

Исполнив данное поручение вместе с любезным В. С. Ф-м, который оставался здесь за болезнью, отправился я вслед за корпусом: по полученным нами сведениям, он выступил уже к стенам Гамбурга.

VII

Дорога от Дрездена до Потсдама

(Мейсен, Лейпциг, Виттенберг и прочие)

Дорога от Дрездена к Мейсену идет по правому берегу Эльбы между сею рекой и хребтом гор, на коих природа и искусство щедрой рукой расточили дары свои. С одной стороны холмы гордятся прелестной зеленью винограда, великолепными загородными домами и весьма красиво на вершинах построенными зданиями, где делается вино,[14] с другой стороны громады утесов воздымаются к облакам, угрожая разрушением, заставляют трепетать странника, но величественная Эльба и чистые, привлекательной наружности домики, рассыпанные на берегу которой, отдаляют от него сии предметы страха и удивления. Восхищаясь этими величественными картинами, сожалел я, для чего не имею чудесной кисти Рюздаля или Пуссена. Верю, что Вернет, стоя на палубе, ожидая ежеминутной гибели, восторженный ужасными красотами бури, живописал борьбу стихий. Как часто среди диких скал Богемии и Саксонии с невольным трепетом смотрел я на громады камней, нависших над головой моей! Одно слабое дуновение ветра могло, по-видимому, обрушить оные, я ждал их падения и стоял неподвижно, рассматривая любопытным взором сие грозное смешение красоты и ужаса. Тем с большей живостью наслаждался я благодетельными плодами просвещения и образованности человека: среди диких скал рука его провела спокойные дороги, каменистая поверхность земли покрылась богатыми садами, в лугах возникли цветущие села.

Вид Мейсена с этой стороны довольно привлекателен. Он лежит на возвышенном берегу Эльбы, углубясь, так сказать, в расселины скал. Благотворная предусмотрительность маршала Даву разрушила каменный, довольно хороший мост на Эльбе. (Эта предосторожность не замедлила, однако ж, быстрых успехов российского воинства.) Город довольно хорош, но главная достопамятность, которой по всей справедливости может он гордиться, есть фарфоровая фабрика. Она помещается в Албрехтсбурге, готическом замке, построенном еще в десятом столетии герцогом Албертом IV на вершине высокой горы. Я удивлялся прочности здания и странной древней архитектуре.[15] Все комнаты заняты художниками; я видел все, начиная от первоначального источника фарфоровой глины до прекраснейших живописных изделий. Не имея ни намерения, ни довольно знаний, чтобы писать теорию фарфоровой работы, я не вхожу в подробности всего мною виденного, но не могу скрыть удивления, которое чувствовал, видя грубую глину постепенно превращающейся в светлый, прелестный состав, который, украшая собой великолепие чертогов, сделался необходимой потребностью роскоши. Впрочем, даже на фабрике вещи весьма дороги: чашка, не самая лучшая, стоит 100 рублей и более. Чему ж дивиться, что фарфор столь дорог у нас, вспомнив, какое отдаленное пространство и через сколько рук он пройти должен.

Рассматривая фабрики, произведение изобретательного ума человека, восхищение мое смешано бывает с неприятным чувством сострадания. Для прихоти небольшого числа любимцев своенравной, почти всегда слепой Фортуны, которых все достоинство состоит нередко в одной только знатности породы, богатстве предков или в игре случая, сколько тысяч бедных ремесленников изнуряют дух и тело механической, гибельной для здоровья работой! Бледные их лица, томный, почти погасший взгляд служат ясным доказательством, сколь противно сие занятие физическому и нравственному их образованию. Такое зло сделалось необходимо, ибо самые эти страдальцы почли бы особенным несчастьем потерять свою работу: голод и нужда требуют от них этой жертвы. На что не решится человек, привязанный к жизни для удовлетворения этих главных, необходимых потребностей бытия своего! Сетование мое бесполезно, ибо все люди не могут пользоваться равными выгодами. Но, сравнивая свое положение с положением многих миллионов подобных мне смертных, могу ли не благодарить Провидение за то, что оно дало мне возможность в полной мере чувствовать всю цену свободной, независимой жизни?

Церковь, принадлежащая к замку, служившая для французов лазаретом, огромна и великолепна. Вид с башни во все стороны чудесен. Какая величественная, разнообразная картина! У ног моих Мейсен и живописные его окрестности, зрение терялось в привлекательном отдалении, синеющие берега Эльбы, цепь гор, повсюду рассеянные села представляли восхитительное зрелище. Сойдя с башни, любопытный взор мой остановился на древних гробницах, скрывающих останки прежних герцогов и епископов Саксонии. Надгробные камни украшены скульптурными изображениями рыцарей и дам того времени: какая грубая, даже отвратительная работа! Но должно вспомнить, сколько веков пронеслось мимо гробниц этих, сколько поколений попирали стопами камни, над прахом предков возносящиеся, должно вспомнить мрачные времена ужаса и невежества, в которые они жили, стук оружия, раздававшийся во всех концах Европы, заглушал мирный глас любимцев Феба, искусства и науки истребились убийственной рукой варваров, – и нельзя не удивляться даже, что сохранились хотя слабые следы изящных художеств. Все здесь дышит древностью, удивляет огромностью, но мрачные мечты о прошедшем заставляют забывать о прелестях местоположения.

Ошац, городок в трех милях от Мейсена, довольно хорош, но я не могу ничего сказать о нем более, ибо видел его только проездом. Комендант, прусской офицер, добрый, вежливый, со всем желанием дать нам хорошую квартиру в городе, не мог этого сделать, ибо проходящие прусские войска имели в нем дневку, – он советовал нам остановиться в ближней деревне. Мы последовали его совету, и не имели причины раскаиваться. По весьма худой дороге, в самую полночь, подъехали мы к прекрасному каменному дому, хозяин встретил нас весьма ласково и проводил в чистые, довольно богато убранные комнаты. С великим трудом уговорили мы его пить с нами чай. Он рассуждал весьма умно о политических и военных происшествиях, говорил о хозяйстве как умный, опытный домоводец, и в заключение предложил вкусный, хорошо приготовленный ужин. На другой день приятный звук фортепиано разбудил нас, завтрак был уже готов. Хозяин прочел нам длинное приветствие и просил посмотреть его домашние заведения. Действительно, надобно было удивляться всеобщему порядку и чистоте. Прекрасный конный завод, несколько десятков рогатого скота заставляли нас полагать, что мы находимся у какого-нибудь богатого помещика. И это была дочь хозяина, который, как мы узнали после от него самого, был простой крестьянин.