Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

Ладно. Нашли лопнувшую топливную трубочку, заменили ее. Прокачали снова насос — теперь нормально. А уж склянки наверху отбили, и громовой голос боцмана прошиб все стуки и звуки работающих механизмов: «Команде ужинать!» Пожелал Иноземцев чумазым своим мотористам приятного аппетита и пошел к себе в каюту руки отмывать.

А навстречу — лейтенант Слюсарь, сосед по каюте. В море штурман ни на миг не оторвется от путевой карты, сутками бодрствует за прокладочным столом, и пальцы его с наколкой от большого к мизинцу: «Г-р-и-ш-а» не выпускают транспортира и измерителя. Но когда корабль стоит у стенки, Слюсарь чудит.

Вот и сейчас: загородил Иноземцеву дорогу в коридоре, а фигура у Слюсаря широкая, такую, как говорится, на кривых оглоблях не объедешь, — загородил дорогу и развлекается:

— Механики, мазурики, в дерьме, в мазуте, в сурике…

— Да пусти же, — пытается отодвинуть его Иноземцев. — Фу ты, тяжелый какой.

— Ну, давай, механикус, — подзадоривает Слюсарь, — кто кого?

— Грубая физическая сила, с трудом сдерживаемая слабым рассудком, — посмеивается Иноземцев.

Слюсарь с хохотом удаляется в кают-компанию.

Коричневые от машинного масла руки отмываются плохо. Мылит, мылит их Иноземцев — а все скользкие. Ну, хватит (думает он), после войны отмою… С полотенцем в руках взглядывает в иллюминатор на меркнущее небо, на расстрелянный артогнем, умирающий вечер — и застывает вдруг. Тревога, отодвинутая дневными делами, подступает снова.

Четыре письма ожидало его на кронштадтской почте — от матери, от Людмилы и два — от Таньки.

От матери — совсем короткое.

«Знаю, что заставила волноваться, но я не могла ничего сказать тебе и Тане, пока не переговорила бы с отцом. Теперь все ясно. Как ни горько, а отец твой оказался безвольным человеком, лишенным чувства ответственности. Ты уже взрослый и все понимаешь: у отца там другая женщина. Моя поездка в Мурманск оказалась напрасной. Во всяком случае, я исполнила свой долг, стараясь сохранить семью. Мы расстались…»

Таня писала:

«…Мама говорит, что он всегда был тряпкой, а я говорю — ничего подобного, а она кричит, что я ничего не понимаю. Я действительно ничего не понимаю! Просто не верю, что папа от нас ушел. Мама говорит, он сам написал в том письме, что полюбил другую женщину, а я говорю — дай мне прочесть, а она кричит — нечего читать это письмо, полное идиотских самобичеваний. Юрка, я не верю, не верю! Ведь мы же знаем, какой папа хороший, как же он мог бросить нас? Я плачу, поэтому здесь клякса. Юрка, мне очень плохо…»

Второе Танино письмо было отправлено, судя по штемпелю, в последних числах августа.

«Ты не представляешь, как у нас резко переменилась жизнь, — писала она. — Мама получает немножко продуктов по служащей карточке, а у меня иждивенческая, я просто слышать не могу это слово. Ходить на курсы медсестер мама со скандалом запретила. Говорит — не с моим здоровьем быть медсестрой. Мы дежурим в МПВО, проверяем светомаскировку и наблюдаем, нет ли шпионов. Рассказывают, что были случаи — сигнализировали ракетами и фонариками, но мне они пока не попадались. Юрка, как ты? Два твоих письма мы получили. Ты, как всегда, шуточки отпускаешь, а мне больно читать, ведь ты еще не знаешь… Очень не хочется уезжать из Ленинграда, но мама говорит, что на днях мы уедем. Мама в списках на эвакуацию…»

Людмила писала в быстрой своей манере: «…Только на днях вернулась с работы. Посылали нас на неделю — рыть противотанковые рвы, — а застряли почти на месяц. Уже под бомбежками ехали обратно. Я загорела до черноты, а руки у меня, как у землекопа, и все мышцы ноют. Мальчишки с нашего курса все ушли на фронт. Даже негодные, с плохим зрением и др. дефектами уходят в ополчение. Тут меня ожидали два твоих письма, но из них трудно понять, где ты сейчас и чем занят. Что означает фраза: „Одни шарики кидаем в море, другие вылавливаем“? Если ты имеешь в виду мины, то не понимаю, как можно писать в таком игривом стиле, будто это бильярд. Будь осторожен, ведь это очень опасно…»

Гул канонады доносится с Южного берега. Опять заговорили форты. За кранами и мачтами догорает темно-красный костер заката. Иноземцев вешает полотенце и смотрит на свое отражение в зеркале над умывальником. Черт, нельзя с такой рожей идти в кают-компанию. На гауптвахту надо сажать за такую тоскливую рожу. В кают-компанию изволь явиться бодрячком. Нельзя портить людям настроение. В сущности, тебе не дают побыть одному, наедине со своими печалями. Может, в этом и есть самая соль корабельной службы?

Иноземцев пробует перед зеркалом улыбку. Годится! Так и пойдем в кают-компанию.

Он входит и приветливо говорит:

— Приятного аппетита, товарищи.

Военком Балыкин поднимает на него суровый взгляд:

— Когда вы станете военным человеком, Иноземцев? Спросить разрешения надо, когда входишь в кают-компанию. А не аппетита желать.

Улыбка у Иноземцева гаснет.

— Тем более что с аппетитом на данном корабле нет никаких затруднений, — усмехается старший лейтенант Козырев, сидящий во главе стола. — Садитесь, механик. Как там у вас?

— Все нормально. — Иноземцев старается быть по-военному лаконичным. — Прокачали топливные насосы.

— В двадцать три выход, учтите. Идем ставить мины в Лужскую губу.

Козырев энергично расправляется с толстыми серыми макаронами, приправленными волокнами мясных консервов. А у Иноземцева нет аппетита. Он вяло тычет вилкой в макароны и говорит как бы про себя:

— Ставили в Ирбенском проливе, ставили у Гогланда, теперь до Лужской губы докатились.

— Что за разговоры у вас, механик? — строго говорит Балыкин. — Что значит — «докатились»?

— Да видите ли, товарищ комиссар… Я ленинградец, и мне тревожно…

— А нам, выходит, которые не ленинградцы, безразлично создавшееся положение?

Иноземцев кладет вилку. Несмытый, несмываемый запах машинного масла идет от его рук. Может, это и мешает есть макароны.

Он с удивлением глядит на военкома:

— Я этого не говорил. Я сказал, что мне тревожно…

— Вы сказали «докатились», — жестко настаивает Балыкин. — Что это значит, я спрашиваю?

— Да ничего не значит. — Что-то потерянное мелькает в глазах Иноземцева.

— Ладно, — примирительно говорит Козырев. — Механик неудачно выразился. Гражданский дух еще не выветрился. Помилуйко, — протягивает он тарелку вестовому, — еще добавь немного.

— Вы же знаете, — говорит Иноземцев, выпятив полные губы, — я не готовился к военной службе.

— Пустое, — морщится Козырев. — Готовился, не готовился — пустые слова. В каждом мужчине должна быть военная косточка. Мужчина, к вашему сведению, по природе своей защитник.

— Военная косточка, — задумчиво повторяет Иноземцев. — Ну да, я где-то читал… На Востоке говорят: мужчина должен пахнуть порохом.

— Вот теперь речь не мальчика, но мужа, — одобряет Козырев. Он наливает себе чаю и взглядывает на лейтенанта Галкина: — Говорил я, товарищ Галкин, насчет вас с кадровиками. Будете списаны на берег, в морпехоту. Есть возражения?

Галкин вымученно улыбается:

— Если б я даже возразил… что бы изменилось?

Его узкие плечи тесно обтянуты кителем. Вот же (с раздражением думает Козырев) свалились желторотые мне на голову.

— Вы могли бы возмутиться. Могли бы сказать, что готовили себя для корабельной службы. Могли бы, черт побери, трахнуть кулаком по столу.

Кулаком по столу Галкин трахнуть не осмеливается. Покраснев, склонил белобрысую голову над стаканом, размешивает ложечкой недопитый чай.

— Как прикажете понимать, Галкин? — продолжает Козырев. — Вы окончили военно-морское училище и назначены к нам на тральщик дублером командира бэ-че два-три. Почти три месяца прошло — вы никак себя не проявили. Слабые знания и боязнь ответственности…

— Растерялся в боевой обстановке, — жестко добавляет Балыкин.