Тайна Святого Арсения - Иван Феодосеевич Корсак

был, его убийцей стала жена. Она же украла трон у несчастного Ивана Антоновича, она же грабит эту землю. Разве вы не знаете, что по ее распоряжению были высланы корабли к брату своему, князю Фридриху-Августу с золотом и серебром на двадцать пять миллионов? Их отобрали у тех, кто сегодня кору из деревьев ест и солому. Перед Страшным судом Екатерине не оправдаться.

   Вот и все. Завтра приговор приведут в исполнение. А может, в последний момент примчит гонец на коне, и, задыхаясь, зачитает помилование? То самое, которое видел он с размашистой подписью императрицы, видел собственными глазами в руках графа Орлова?

   26

   Письмо давалось банкиру Судерланду трудно, писал как-то принуждённо, да еще и перо, словно почувствовало настроение хозяина, почему-то царапало и брызгало недовольно чернилами.

   Писал он уже третье письмо в Голландию о кредите для императрицы – два предыдущие пришли с отказом из-за несвоевременного расчета.

   – К вам какой-то полицейский, – появился на пороге камердинер, перебив и без того несвязные мысли.

   Полицмейстер долго мялся под вопросительным взглядом банкира, никак не решался объяснить, почему он здесь.

   – Господин Судерланд, я должен выполнить приказание императрицы, – запинаясь, проговорил наконец. – Не знаю причину гнева ее величества, но наказание сурово.

   "Возможно, накликал высокий гнев, потому что вовремя не привез ей средства, – первое, что пришло в голову банкиру. – Но где здесь моя вина, если банкирские дома боятся".

   – Вы меня арестуете?

   – Хуже, господин Судерланд. У меня даже не хватает духу, чтобы вымолвить это наказание.

   – В Сибирь разве будете отправлять?

   "А может, это императрица схватилась, что во время прошлой беседы с ним наедине наговорила лишнего… И теперь свидетеля ее откровений о величественном мифе России лучше убрать?".

   – И что же она приказала? – сорвался банкир. – Не станут же меня полосовать кнутами при людях и рвать ноздри, как у вас здесь заведено?!

   – Ее величество, – съёжился полицмейстер, – приказала сделать из вас чучело.

   В Судерланда прямо таки руки занемели, он никак не мог понять услышанное, уяснить даже, что это должно все означать.

   – Как чучело? Если пьяны, то скорее спать, а с ума сошли – к врачу.

   – Я сам не могу прийти в себя, – пожаловался полицмейстер. – Попробовал было объяснить императрице и расспросить, как это можно из живого человека, но она сильно рассердилась на меня, накричала и выгнала прочь со словами: "Ваша обязанность – точно выполнить мое распоряжение!".

   Банкир все еще не мог опомниться от неслыханной напасти, в которую попал неизвестным образом, но должен был собираться, потому что ему только пятнадцать минут на сборы давали. Он стал просить у полицмейстера разрешения, чтобы написать письмо императрице и просить хоть какого-нибудь объяснения этой неслыханной и ужасной диковине.

   – Не велено, – крутил ошарашенно головой полицмейстер. – Боюсь…

   В конце концов, как-то удалось Судерланду уговорить его, но везти письмо императрице наотрез отказался, разве что сможет доставить графу Брюсу.

   Граф, прочитав письмо, долго хлопал глазами, как будто туда ему попала жгучая соринка, и оглянулся, нет ли кого из прислужников на всякий случай поблизости, а тогда покрутил пальцем около виска:

   – А вы уже давно того…

   Не тратя попусту время, прыгнул Брюс в карету и помчал в Зимний.

   Императрица, заслышав рассказ графа, только за голову ухватилась.

   – Бог ты мой, этот полицмейстер действительно спятил! Бегите, граф, быстренько, чтобы тот придурок по-настоящему беды не наделал, и успокойте как-то банкира.

   Граф круто развернулся, и уже в двери его догнал хохот императрицы.

   – Я уже догадалась, что случилось. У меня была такая милая собачка, я так ее любила и ласкала, и сегодня, к сожалению, она сдохла. Ее называла я Судерландом, потому что это был подарок банкира. Мне не хотелось расставаться с собачкой, вот я и приказала из нее изготовить чучело… А на полицмейстера накричала, так как думала, что не хочет делать этого из гордыни, что поручение ниже его достоинства…

   Помилованный Судерланд еще долго не мог дописать письмо в Голландию, голова трещала, как после тяжелого, безмерного перепоя, совсем так, как недавно после бала его угостил Орлов: "Не выпьешь – за ворот буду лить". И таки вылил целехонький бокал, а дальше предпочёл он лучше уже пить.

   " В веселую страну меня забросила судьба, – думал банкир. – Здесь сделают из тебя чучело охотно… А может, это и хорошо, на таких зарабатывать легче".

   И это было его единственным утешением.

   27

   Топоры плотников тюкали наперерез, отзвук того тюканья звонко катился прилегающими еще сонными улицами Петербурга, плотники при слабеньком свете костров, что слились и потрескивали, недовольные сырыми ветками, спешили управиться к утру, поэтому не очень и брались. Эшафот к восходу солнца они так-сяк починили, маляры даже краску успели размазать – дело же на раз, зачем так стараться.

   Василия Мировича привезли заранее, в закрытой будке, и сразу же выставили охрану из двух десятков мрачных и невыспавшихся солдат. Василию не видно было, что творится вовне, он оставался дальше наедине с мыслями – горечь прошла, обида, что попал в обман, тоже осталась где-то там, в его камере-одиночке – он никому зла не сделал, он только освобождал ни в чём неповинного человека, с малых лет ставшего пленником каменных казематов.

   Его выпустили из темной будки, когда уже человеческий гул заполнил все вокруг, Василий шагнул в растворенную дверцу и даже зажмурился. Над пестрой толпой, которая гудела и галдела, жадно ожидая кровавого зрелища, над деревьями, что оранжевым пламенем подожгла осень, подымалось невинно чистое небо, размашистое пространство невероятной голубизны.

   На минуту толпа утихла, и первым по ступеням на эшафот стал подниматься палач. В черно– красном балахоне с капюшоном, только прорези узенькие для глаз, он шел ступенями как-то неуверенно, как будто не был убежден в прочности спешно смастерённых тех ступенек – он никогда не служил палачом, его, самого обычного солдата, который имел несчастье проштрафиться, просто заставили, а когда стал отнекиваться, что не умеет такого дела, то заставили учиться, отрубывая бараньи головы.

   У священника тоже не было почему-то привычного торжества, ссутулившийся и притихший, он со стороны смотрелся так, словно это над его