Конец января в Карфагене - Георгий Осипов

Дверь открыла Лёвина мама, она тут же, не оборачиваясь, крикнула с акцентом: «Лео, к тебе товарищ пришел». И удалилась в кухню, где варился борщ. С дивана свесилась голова «Лео»:

«Привет любителям поп-музыки».

Что ему удалось благодаря полученной травме, это капитально зарасти. Если с короткой стрижкой Лёва был типичный городской молодой человек, то в ореоле вьющихся волос он стал напоминать всех кудрявых знаменитостей — от покойного Хендрикса до Боба Дилана.

Пожав протянутую больным руку (без костылей Лёва пока не вставал), Самойлов первым делом спрятал пиво под штору на подоконнике.

«Не забудь за бутылки», — понизив голос, напомнил осторожный Лео, подставляя кружку.

Перелив туда большую часть, Самойлов допил свою порцию из горлышка, и быстро убрал пустую бутылку в портфель.

«Клевое», — с жадностью приложился к кружке Шульц.

Магнитофончик, ради удобства придвинутый поближе к Левиному лежбищу, работал в обычном режиме. Все та же «Нотка» — утешение малоимущих и начинающих. Правда, с Левиным аппаратом связана одна из самых циничных, на грани безумия, Глафириных авантюр. Дело в том, что как только предки поощрили сына Лёву за поступление в техникум этой самой «Ноткой», Глафира выпросил у Лёвы аппарат — мол, надо кое-что кое-кому перебросить на девятой скорости, чувак. И унес его к себе. Дальнейшее, увы, «на Аргентину это было не похоже».

У себя он вытащил новенький Лёвин аппарат из корпуса… Хули там вытаскивать — восемь винтов отвинтить, а вместо него подсунул туда свою рухлядь с двухлетним стажем эксплуатации и глазом не моргнув возвращает сфабрикованную им наебаловку другу Лёве, которого знает с первого класса.

— Шо нового? — спросил Лёва у младшего приятеля, как будто ему, инвалиду, не хватает объективной информации.

— Были с Аней в кино, — солидным тоном (пиво ударило в голову) рассказывает Самойлов. — Такой классный фильм. Про тюленя Солти. Штатники снимали.

— А-а-а… — кивает Лёва — это шо-то по типу «Флиппера», только не про дельфинов. Через годик будешь водить Аньку в кабак.

Данченко вроде подыскал барабанщика, — озабоченно сетует Самойлов. — Требует начинать репетировать. Якобы Шеф (директор школы) разрешает ему актовый зал. А какие могут быть репетиции, если у нас ни аппаратуры, ни…

— Главное начать, — подбадривает Лёва. — Обожди, давай помолчим. Люблю этот кусок.

Он увеличивает громкость.

Не желая огорчать больного человека, Самойлов мысленно сокрушается: разве так это надо слушать? Это же Who’s Next. Последняя вещь. Сейчас Роджер Долтри заорет.

Самойлову не хватает ни образов, ни терминов, чтобы членораздельно передать словами свое впечатление от этой музыки. Какой-то чорт на карусели из меняющих цвет кристаллов мерещится ему порой, если он, впадая в опасную задумчивость (светофоры, хулиганье), проигрывает в уме целиком этот необъятный опус, переживая, что наверняка многое запомнил неправильно.

Статейку в «Литературной газете» они с Лёвой успели проанализировать еще в прошлый раз. Перевод с французского. Черно-белая картинка размером со спичечный коробок. Даже в значок такую вставлять неприлично. Пишут: «Члены группы предпочитают останавливаться в разных отелях». Неужели опротивели друг другу до такой степени? Может быть, просто пить хотят меньше? В любом случае — Данченко этому никогда не поверит.

Самойлов положил рядом с магнитофоном отвертку, которой открывал пиво, опустил крышечки в карман и, пожелав Лёве скорейшего выздоровления, отправился по другим адресам.

Уже вышагивая по Пролетарской, извилисто сползающей в одноэтажные дебри частного сектора, Самойлов сортировал все, что наговорил ему Шульц. После разоблачения попытки подменить магнитофон, отношения двух ровесников — Швульяна и Фировича никак не могли вернуться в прежнее русло. Мало-помалу Шульц «закладывал» Глафиру, намекая на тщательно скрываемое умопомешательство последнего. Сегодня Лева выболтал еще один Глафирин «магический ритуал». Якобы если «газануть» в бараночку, то есть в дырку от бублика, а затем скормить этот бублик намеченной жертве, жертва испустит дух. Может, попробовать избавиться таким путем от Данченко вместе с его протеже?

Заметив стеклянную дверь, Самойлов взбежал по ступенькам и, сдав пустые бутылки, залпом выпил два стакана томатного сока, попросив у стройной продавщицы две двушки, чтобы позвонить из автомата.

Ничего не отменяется! Ну почему, почему все хотят выступать, и никто не хочет покупать. Один хуй — так, как надо, они никогда не сыграют. Какого Мефистофеля мне пригласить, чтобы выписал больничный на полгода, не ломая ноги?

Он хорошо видел, как во время большой перемены Данченко караулил, а потом преследовал Шефа, когда тот плелся к себе в кабинет, черно-белый с похмелья, словно портреты членов ЦК у него над головой. Преследовал и настиг. Где-то в районе Подгорного, или под Косыгиным миниатюрный Сашко окликнул Шефа по имени-отчеству, после чего оба скрылись за дверью кабинета, мирно беседуя вдвоем. И, глядя со спины, было непонятно — кто из них, собственно, директор школы. В оклике Данченко было что-то невероятно распутное, как будто он обратился к грозному руководителю со словами: «Слышь, Распиздяй Леонтьевич, давай бухнем!»

Все исполнилось по щучьему велению непобедимого Данченко. Посреди учебной недели тот велел Самойлову быть после уроков в Красном уголке, где ему покажут ударника, чью личность Данченко почему-то держал в секрете.

До недавних пор Данченко считал, что ударник и ударная установка — одно и то же: «Ринго Стан (вот!) у Битлов играет на ударнике» — помнится, втолковывал он флегматичному жиропе по фамилии Вагин. Тот кивал, запоминая. Они по очереди откусывали котлету в тесте. Лично Самойлова в роли «ринго стана» Вагин не устраивал. Но — чем необдуманней слово из Сашкиных уст, тем незыблемей его законная сила.

Ударником оказался длинный блондин с костлявым лицом в потрескавшихся лакированных туфлях на размер больше. Самойлов много раз встречал его раньше. Отец блондина — Лукьянов Виктор Ефимович всю жизнь играет на барабанах: в армии, на танцах, в филармонии, последнее время в ресторане. «Знаете, кто такой Бадди Рич? — У Бати есть его школа, он по ней со мной занимается…» Самойлову этого было достаточно, чтобы проникнуться уважением и к блондину и к его проамериканскому папаше.

— Чуваки, сейчас идем в Красный уголок пробовать барабаны, — радовался Лукьянов-младший. — Видали новую пионер… гх-гх… зажатую? Леночка! Самое… цмо-ко-ко, — примолвил он, цыкнув зубом. И тут же пояснил: — Не болит.

Пионервожатые весьма доброжелательно отнеслись к визиту Лукьянова с Данченко. На Самойлова, правда, никто не обратил внимания. Хотя те оба были далеко не лучшими учениками, как по отметкам, так и в плане поведения.

Лукьянов, которому они говорили просто «Сережа», потешно подудел в пионерский горн (он учился по классу кларнета), затем достал из-за пазухи «батины» палочки и принялся выбирать барабаны, колотя по ним — абсолютно одинаковым — что было силы.

Когда же прыщеватая, действительно какая-то порочная на вид Леночка спросила, что за музыку ребята собираются играть, Лукьянов с умыслом ответил: «Что-то типа группы… «Ху»! Вы не ослышались — типа Ху».

Леночка покраснела. Но потом непедагогично рассмеялась.

Откуда он знает? — удивился было Самойлов, по-новому окинув взглядом Лукьянова, но очень быстро сам себя успокоил: Конечно-конечно. Музыкальная семья, выписывает «Литературку», оттуда и вычитал. В воздухе, если прислушаться, буквально пахнет «Квадрофенией». Улица полна неожиданностей только на экране, а в жизни все более-менее предсказуемо. Цмо-ко-ко.

Они действительно провели в темнеющем актовом зале без постороннего вмешательства почти три часа, матерясь, кривляясь и прыгая по сцене. Лукьянов взвинтил себя настолько, что спустил штаны и показал задницу большому Ленину, изображенному на заднике сцены. Его повышенная возбудимость начинала тревожить Самойлова.

Ближе к шести высоченная, как в усадьбе, дверь отворилась, в тускло освещенном из коридора проеме возник Шеф и приказал им убираться, он так и сказал: «К чортовой матери». Будто стоял и подслушивал. Репетировать никто и не думал — главное было потерпеть, чтобы Данченко наскучил его, прямо скажем, трудноосуществимый каприз с ансамблем.

Оказавшись на улице в толпе студентов-вечерников, трое поначалу растерялись, потом машинально занесли Самойлову домой обе жалкие гитарки: Самойлов — свою, Данченко — тоже свою, вернее, — служившего в армии брата, после чего было решено отпраздновать знакомство.

Лукьянов дважды объявил, что у него есть семьдесят копеек, сдача от покупки «Золотого пляжа». Самойлов мял в кармане бумажный рубль, он готов был его потратить, только бы никаких репетиций впредь. Какими средствами располагает Данченко, никто не спрашивал, а сам основатель ансамбля об этом говорить не любит. И правильно делает — поддержали бы такую сдержанность взрослые — вот устроится на завод, начнет зарабатывать, тогда узнаете, кто это такой и какие премии выписывает ему начальство.