Холод пепла - Валентен Мюссо

— Вы помните фамилии ваших пациенток?

— Я не знал их фамилий. Мы называли их только по имени. Немцы требовали, чтобы мы соблюдали анонимность и не допускали дискриминации из-за различия в социальном положении.

— «Не допускали дискриминации»? Дискриминация молодых женщин, прошедших тщательный отбор в соответствии с расовыми критериями, — это звучит немного иронично, не так ли?

— …

— Вы знали, где и как отбирали женщин?

— Не имею понятия. В самом общежитии отбор не проводился. Когда к нам приезжали молодые женщины, никто ни о чем их не расспрашивал. Мы обращались с ними так же, как и с другими беременными женщинами. Знаю только, что две женщины приехали к нам из Бельгии.

— Как вы думаете, речь может идти о лебенсборне Вежимона? Я полагала, что он начал функционировать в 1942 году…

— Мне ничего об этом не известно. Я не знаю этого общежития. Нам просто объяснили, что остальные родильные дома переполнены и что нам, возможно, придется принять и других пациенток.

— Вы можете мне сказать, какими были эти женщины? Физически, я имею в виду.

— Вас опять постигнет разочарование, мадемуазель. Пациентки не были сделаны на одну колодку, как вы, вероятно, полагаете. У нас были разные пациентки: блондинки и брюнетки, высокие и маленькие… Мы же находились во Франции, в Марне, а не в Норвегии…

— Какая обстановка царила в родильном доме?

— Вы хотите сказать, среди пациенток?

— И среди членов персонала.

— Обстановка была скорее напряженной. Главная медсестра, Ингрид Кирхберг, вела себя как настоящий тиран. По ее словам, салат всегда был плохо вымыт, комнаты никогда чисто не убирались, вещи в шкафах лежали в беспорядке. Она постоянно устанавливала новые, совершенно абсурдные правила. Она даже запретила женщинам запирать шкафы на ключ. Словно им было что прятать. Между собой мы насмешливо называли ее Бешеной.

— Между собой?

— Я говорю о французском персонале общежития. Однажды Кирхберг обвинила в воровстве девушку, работавшую на кухне. Она думала, что исчез кофе, настоящий кофе, порции которого были строго дозированы. Кирхберг немедленно уволила несчастную из Сернанкура, даже не пожелав узнать, что именно произошло.

— Были ли другие увольнения?

— Нет. По крайней мере, в тот период, когда я там работал. Но Бешеная не скупилась на угрозы. Она постоянно твердила: «Мы должны работать безукоризненно, мы должны брать пример с главного дома». Все свое свободное время она писала донесения и отправляла их в Германию. Хотя, возможно, она блефовала, чтобы держать нас в узде.

— А люди со стороны? Местное население? Что они думали о вашем заведении?

— Трудно сказать. Поместье Сернанкур находилось на отшибе. Полагаю, именно поэтому немцы и выбрали его. Туда никто не являлся просто так.

— Но до вас должны были доходить слухи о разговорах местного населения.

— Времена были тяжелые. Разумеется, люди немного завидовали тому, как обращались с беременными женщинами.

— В частности, из-за еды?

— Да, я ведь уже говорил о кофе… Мы ни в чем не испытывали недостатка. Даже в продуктах, которые тогда невозможно было достать.

— В феврале 1942 года в лебенсборне Сернанкур вспыхнул пожар. Вы еще работали там?

— Нет. Я покинул родильный дом в ноябре 1941 года.

— Почему?

— Мне надоели вечные придирки Кирхберг, все более настойчивые требования немцев… Даже мадам Гильермо уже не могла мириться с условиями, навязываемыми немцами. По ее мнению, больше не имело смысла тратить столько сил, чтобы удержать нескольких детей во Франции. К тому же из-за определенных обстоятельств сам факт работы у немцев стал для меня неприемлемым.

— Что вы хотите этим сказать?

— После заключения перемирия многие думали, будто Петен был наименьшим злом для Франции, и я разделял это мнение. Понимаете, я не знал никого, кто слышал бы призыв де Голля в 1940 году. Сегодня нас хотят заставить поверить в то, что миллионы французов тайком припадали к радиоприемникам. На самом деле события развивались гораздо медленнее. Сначала появились коллажи с лотарингским крестом, прокламации, листовки… В конце 1941 года я сблизился с отставным полковником-летчиком, владевшим рестораном в Шалон-сюр-Марн. Конечно, немецкие офицеры часто бывали в этом ресторане, но одновременно он служил укрытием для бойцов Сопротивления, которых разыскивало гестапо. Там состоялось первое собрание ВДО…

— «Всё для освобождения»?

— Да. Они хотели наладить подпольную работу в Марне, где Сопротивление имело слабые позиции. Добровольцы Французских свободных сил, некоторые организации сети Эктора… Потом были другие собрания, на которых я также присутствовал. На собрания приходили аббат, нотариусы, директора акционерных обществ… Одним словом, влиятельные люди, поддерживавшие, по мнению некоторых, тесные связи с Буске. Они рассчитывали использовать свое влияние в борьбе с немцами и коллаборационистами. Но это уже другая история… Став членом этой сети, я больше не мог работать у немцев.

— Вы говорили о двойной игре с немцами. Почему руководители организации «Всё для освобождения» не захотели, чтобы вы сохранили свою должность? Ведь вы занимали стратегический пост…

— Моя сеть не принимала наше общежитие всерьез. Они не понимали, почему немцы прилагают столько усилий, чтобы вывезти из Франции несколько десятков детей. К родильному дому они относились как к глупой шутке…

Я выключил магнитофон.

Мой дед вновь превратился в храброго члена Сопротивления, в двойного агента, работающего в лебенсборне… Я не знал, что и думать.

У меня в памяти всплыл образ Эбнера, посещающего Сернанкур. Как и говорила Элоиза, в рассказе моего деда многое не сходилось. Его так называемое неведение об истинных целях лебенсборна, хотя все молодые женщины были удивительно похожи друг на друга, поспешный отъезд из родильного дома, не подтвержденный ни одним документом… Его трусость и ложь разочаровали меня.

Несмотря на поздний час, я испытывал необходимость поговорить с Элоизой о записи, если только это не было простым желанием услышать ее голос, а не голос Жизель, оставшейся в номере. Меня проводили в маленький уютный салон.

— Элоиза, это Орельен.

— Орельен… Где вы?

Меня всегда удивляло, как по телефону легко угадывалась географическая удаленность.

— В Риме.

— В Риме?

— Моя бывшая жена и сын живут в Италии.

Я покраснел, поскольку мое объяснение было по крайней мере неполным. Но я не мог сказать Элоизе, что в номере, в постели меня ждет некая Жизель.

— Мне немного стыдно, что я беспокою вас в столь поздний час. Я действительно веду себя не слишком учтиво.

— Нет, нет, вы правильно поступили, что позвонили мне. Я всегда работаю допоздна. Это самые спокойные часы. Как поживаете, Орельен? — спросила она вовсе не из вежливости, а поскольку поняла, что я немного растерян.

— Я только что прослушал запись.

Молчание.

— Почему вы ничего не сказали мне о сети Сопротивления… о причинах, по которым мой дед покинул Сернанкур?

— Я решила, что будет лучше, если вы услышите этот рассказ из его уст, — смутившись, ответила Элоиза. — Мне хотелось, чтобы у вас сложилось личное мнение. Так что вы об этом думаете?

— Я нахожу его объяснения притянутыми за волосы. Мой дед слишком уж обеляет себя. Как я вам уже говорил, многое не сходится.

— Именно поэтому я и не стала вам ничего говорить. Не хотела напрасно вас обнадеживать.

— Элоиза…

— Да?

— С того момента, как мы с вами встретились и вы рассказали мне о лебенсборнах, у меня из головы не выходят эти больные дети, которых отправляли в Герден на верную смерть. Вот уже три ночи, как они мне снятся…

— Я вам уже сказала, что все дети, родившиеся во французских лебенсборнах, избежали этой печальной участи.

— Это ничего не меняет. Каждый индивид является звеном большого механизма. Мой дед также был причастен к этой безумной системе. Тот, кто не препятствует злу, поощряет его. Или вы так не думаете?

— Возможно, вы правы. Но очень трудно судить о решениях, которые принимали обыкновенные люди в таких особенных обстоятельствах, как война. Никто не может сказать, как он поступил бы, оказавшись на месте вашего деда.

Я не знал, что и думать. И алкоголь, выпитый вечером, ничуть не помогал делу.

— Пожалуй, мне хотелось бы увидеть лебенсборн Сернанкура, вернее, то, что от него осталось.

— Не думаю, что это вам что-нибудь даст, — произнесла Элоиза задумчиво. — Вы увидите лишь большое здание.

— Знаю. Но как только подумаю, что вырос в нескольких километрах от этого места, не зная, чем там занимался мой дед…

— Послушайте, Орельен. Я собираюсь вскоре поехать в Сернанкур, чтобы встретиться с человеком, который жил в то время и согласился поговорить со мной. Я не думаю, что он был свидетелем очень важных событий, но если вы захотите меня сопроводить, это доставит мне удовольствие.