Флаг над островом (сборник) - Томас Клейтон Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И карнавал наступил.
В этот год он был разрешен под строгим надзором полиции. Люди из дворов по соседству с Генри составили свои оркестры в обмундировании, которое получили от меня; и маршем прошли по улицам. Генри был Дядей Сэмом; Сельма — императрицей Феодорой; другие девушки — рабынями и наложницами. Тут были морские пехотинцы и просто пехотинцы, летчики ВВС с тихоокеанских атоллов; а в джипе, который тоже пригнал я, стоял мистер Черенбел. Он стоял как изваяние, в фантастически расшитом мундире. Он был в темных очках, курил кукурузную трубку, и левая рука его была поднята в салюте, похожем на благословение. Он не плясал, не раскачивался под музыку. Он был Макартуром и обещал вернуться с победой.
Вечером во вторник, когда улицы кишели великими людьми: Наполеон, Юлий Цезарь, Ричард Львиное Сердце, все шествовали сосредоточенно, — Черенбел был среди них, одетый Шекспиром.
В отношениях, которые установились у нас с Сельмой, бури случались лишь изредка. По совету мистера Генри я утром пошел к ней в магазин. Она меня не признала. Мой приблизительный наряд, на самом деле принадлежавший Генри, привлек критические взгляды и вызвал много критических замечаний о повадках американцев. Признательность она выразила позже: ей было приятно, что я посетил ее в столь зябкое и пресное время — на другое утро.
В домах Генри, как я уже сказал, по-видимому, действовали свои особые правила. Это был клуб, место собраний, свиданий, пристанище. Сюда тянулась самая разная публика. Сельма принадлежала к тому типу молодых островитянок, которые переходят от связи к связи, от мужчины к мужчине. Она боялась замужества, потому что замужество для девушки из народа было полно опасностей и означало быстрый упадок. Она чувствовала, что если полностью отдастся одному человеку, то потеряет власть над ним и ее красота станет бесполезным, напрасным даром. Она говорила:
— Гуляю иногда, смотрю на них и думаю, что для какой-то девочки это животное — господин и хозяин. Он. Он не любит кукурузных хлопьев. Он не любит ром. Он то, он се.
Работа в магазине и покровительство Генри обеспечивали ей независимость. Терять ее она не хотела; шикарной жизнью не прельщалась. Она могла без конца рассказывать о знакомых девушках, которые нарушили законы своего сословия и вышли замуж за посетителей; и тут для них начиналась черная жизнь — и без свободы, которую они отдали, и без почтенности, которая есть свобода от борьбы за существование и должна была бы прийти с замужеством. Итак, мы сошлись, заключив маленький пакт.
— Запомни, — сказала она, — ты свободен, и я свободна. Я свободна делать, что мне хочется, и ты — то же самое.
Навязчивость проявлял я один. Пакт был для меня нелегкий. Я знал, что эта свобода в любой день может включить в себя либо Черенбела, стеснительного перевоспитателя, который держится пока в тени, либо проповедника в белом балахоне, которого мы звали Попом. Оба по-прежнему не скрывали своего интереса к Сельме.
Однако вначале, когда мы поселились на этой улице, в маленьком доме с жалюзи — а в те дни можно было купить дом за полторы тысячи долларов, — мы встретили противодействие не этих людей. Нет, не они стали нам поперек дороги, а миссис Ламберт, соседка Генри, жена человека в хаки, который выпивал по утрам стаканчик рому и выражал свой восторг и страдание в рифмах.
Эта миссис Ламберт меня удивила. Я не раз встречал ее на улице, но никак не связывал с мистером Ламбертом. Мистер Ламберт был черный, а миссис Ламберт — белая. Лет ей было около пятидесяти, и вела она себя как все на улице. Отчасти я сам был виноват, что она меня невзлюбила. Из-за меня перед Ламбертами замаячили деньги, благодаря мне они приобрели на склоне дней положение, которое можно сохранить, а можно и потерять.
Мистера Ламберта взволновал бум, охвативший всю улицу. Формулировка принадлежала Ма Хо, который держал на углу бакалею. Ма Хо стал расширяться и в дополнение к торговле открыл кафе, где люди с базы и местные люди сидели на высоких табуретах, ели сосиски и пили кока-колу и где, ожидая угощения, собирались дети с близлежащих улиц.
— Грубо говоря, — объявил Ма Хо, любивший поговорить, — сейчас у нас происходит бум. — Из всех слов только «грубо говоря» и «бум» были произнесены вполне отчетливо. Каждую фразу он начинал с «грубо говоря»; остальное понять было очень трудно. Тем не менее он всегда был занят беседой с каким-нибудь слушателем поневоле.
В его бакалее висели портреты Чан Кайши и мадам Чан Кайши… Еще там висели иллюстрированные календари разных сроков давности — с пастельными китайскими красотками, томными или игривыми, на фоне упорядоченных камней и дисциплинированного бурьяна, живописных птичек и водопадов, изливавшихся, как масло, — неуместные в магазинчике с щербатым прилавком, раскрытыми мешками муки, сахаром в мешках цвета хаки, открытыми железными банками красного жидкого сливочного масла. Эти картинки были как мечты о другом мире; Ма Хо и в самом деле не собирался оставаться на острове. Если вы заводили с ним беседу — особенно в тех случаях, когда были без денег и рассчитывали на небольшой кредит, — то на вопрос: «Ну, по-прежнему уезжаете?» — он отвечал: «Грубо говоря, годика через два — четыре».
Его потомство существовало на улице отдельно: построившись в форме маленького аккуратного крокодильчика, где каждый ребенок был вооружен аккуратной сумочкой и аккуратным пенальчиком, они невозмутимо направлялись утром в школу и так же невозмутимо возвращались после занятий, словно ничто не коснулось их за целый день и ничто не могло запачкать. Утром задняя дверь бакалеи отворялась и выпускала детей; во второй половине дня задняя дверь отворялась, чтобы проглотить их обратно; и больше их не было слышно, и больше их не было видно.
Бум затронул Ма Хо. Он затронул миссис Ламберт. Однажды вечером мистер Ламберт в своем костюме хаки нанес мне очень официальный визит и сделал предложение.
— Я не хочу, чтобы
