Верлиока - Вениамин Каверин

Надо заметить, что в конце этого разговора, который продолжался почти весь день, основные детали предстоящей встречи с Леоном Спартаковичем мало-помалу определились – и туманность над номером «люкс» приобрела убедительно-стройные очертания. Этого нельзя сказать о туманности над крышей Его Высокопревосходительства. С каждым часом она все больше темнела. Казалось, она тяжело дышит и, как загнанное животное, не знает, куда податься.

"Будем откровенны хоть раз в жизни, – думал Леон Спартакович, поглядывая на полупустую бутылку лучшего в мире коньяка "Давид Сасунский". – Был ли ты шпионом Совета Десяти, или мафиозо в Сицилии, или обергруппенфюрером в Баварии, ты прежде всего чувствовал страх, а потом уже ненависть и наслаждение… Боги все еще недовольны тем, что, сражаясь против Ясона, я обманул их и притворился мертвым. – Он налил коньяк в высокую узкую рюмку. Умилостивить их – что может быть безнадежней? Но бояться этого мальчика смешно! – сказал он себе, стараясь справиться с дрожью, которая так и прохватила его с головы до ног. – Держу пари, что мне удастся договориться с ним. Я верну ему девчонку и на Всесоюзном конкурсе школьных ансамблей выберу себе другую. В конце концов ничего не стоит доказать, что зло неизбежно и что я всегда действовал согласно естественному ходу вещей. Ну, скажем, не я, а Совет Десяти приговорил его к смерти, а старый Ворон лгал, говоря, что он крылом погасил свечу. Свеча погасла под ветром. Он владел шпагой лучше, чем я. И пострадал не он, а я, провалявшись в постели три месяца…"

Мысли спутались, он опустил голову на руки и задремал, не заметив этого, как часто бывает со стариками.

"Да, но ведь это случилось очень давно, – подумал он, просыпаясь. – И в Италии, не в России. Его звали Лоренцо, он был простодушен, доверчив, влюблен. А этот Вася… Бр-р!.." И он встал и прошелся из угла в угол, стараясь справиться с чувством отвращения и страха. "Нет, нечего скрывать от себя, что он не случайно появился на свет! Судьба не в шутку заставила эти проклятые пылинки соединиться с пастушеской дудочкой, хотя не только зимой, но и летом в поселке Сосновая Гора нет ни коров, ни баранов. Ей не до шуток! Она вернула ему жизнь, чтобы прикончить меня".

Давно пора упомянуть, что для этих размышлений Леон Спартакович избрал зеркальную комнату и мысленно разговаривал со своими отражениями, повторявшимися в сверкающих стенах. Ему показалось, что одно из них, спрятавшись за аквариум, совсем было собралось возразить ему, но, когда он подошел поближе, струсило и промолчало.

В ярко освещенном аквариуме большие рыбы с бородатыми зверскими мордами, величественно двигая плавниками, мимоходом глотали маленьких, уютных, разноцветных рыбок, и безошибочность, с которой они это делали, немного успокоила Леона Спартаковича. Но один из малышей ловко увертывался – он любил жизнь и не собирался с нею расставаться. "Говорят, от судьбы не уйдешь, глядя на него, подумал Леон Спартакович, – но попробовать можно".

В дверь осторожно постучали, и вошел Лука Порфирьевич, подтянутый, гладко причесанный, в длинном черном парадном пиджаке и в штанах с генеральскими лампасами.

– Здравствуй, собака, – сказал Леон Спартакович. – Ну, как дела?

– Волнуются, Ваше Высокопревосходительство, – ответил секретарь, держа руки по швам и боязливо моргая. – Говорят – надоело! Говорят – откуда он взялся на нашу голову? Больше не желаем превращаться в бумагу. Говорят – живут же люди!

– Неблагодарные скоты! – с горечью заметил Леон Спартакович. – Я хотел построить для них театр – отказались! Предложил пригласить гастролеров – "на что нам они?" Скучать, видите ли, полезно! "Скука – отдохновение души!" А почему, я вас спрашиваю, они превращаются в бумагу? От скуки! Еще что говорят?

– Простите, Ваше Высокопревосходительство! – Лука Порфирьевич скорбно вздохнул. – Говорят – чего там долго думать? Нас много, а он один. Навалимся и задушим.

Леон Спартакович усмехнулся и подошел к окну. Смеркалось, но в сумерках еще были видны здесь и там белые пятна. Это были бумаги. Одни кружились в воздухе, нерешительно приближаясь к дому. Другие с трудом переваливались через забор и ползли по парку, извиваясь между деревьями, как змеи. Третьи пытались шагать, но не удавалось: они еще были людьми, но уже плохо стояли на своих картонных ногах.

Леон Спартакович усмехнулся. Он налил в два фужера коньяк, один предложил секретарю, другой неторопливо выпил. Потом сел в кресло и закурил.

– Ну вот что: иди домой, уложи чемодан и возвращайся.

Когда Лука Порфирьевич ушел, он поднялся в гардеробную, открыл сундук и бережно вынул из него пересыпанный нафталином, поношенный черный плащ, похожий на мантию, но с отороченными белым бархатом рукавами. Нафталин он отряхнул, а плащ повесил в прихожей.

ГЛАВА XXXII,

в которой у Ольги Ипатьевны плохо курится трубка, а Главный Регистратор превращает поношенную мантию в ковер-самолет

«Что-то мне сегодня плохо дышится, – подумал Платон Платонович, выходя после завтрака в сад, украшенный первым выпавшим ночью снегом. – И погода, кажется, хороша. И сосны не забывают, что они растут на Сосновой горе, воздух смолистый, сухой и свежий. И спал я, кажется, недурно. Ах, да! Плохо дышится, потому что давно нет известий от Васи».

"Что-то моя трубка сегодня не курится, – думала Ольга Ипатьевна, подметая столовую и принимаясь чистить диван пылесосом. – Табак, кажется, не мог отсыреть, ведь я держу его на полке у плиты, в жестяной коробке. Правда, мне плохо спалось – вчера, как на грех, налила в тесто рыбий жир вместо постного масла. Но ведь Платон Платонович съел пирожок, заметив только, что он напомнил ему поговорку "ни рыба, ни мясо". Ах, нет! – вдруг спохватилась она. – Трубка не курится, потому что я беспокоюсь за Васю!"

"Кажется, уж такое светлое утро, что светлее и вообразить нельзя, – думала Шотландская Роза. – Первый снег выпал, и его нежный цвет соединился с уверенным солнечным светом. А у меня темно в глазах, как сказала бы я, если б была человеком. Пустая лейка стоит подле меня на полу – может быть, я сегодня забыла сказать воде "доброе утро"? Нет, сказала! А темно у меня в глазах, и тесно в просторном фонаре, и не радуюсь тому, что согревшаяся в комнате вода освежила корни, потому, что мне вспомнились печальные времена, когда на свете еще не было Васи. Где-то он теперь? Правда, с ним Филипп Сергеевич, который отличается от умного и опытного человека только тем, что он кот, а не человек. Но это, в сущности, не так уж и важно".

Не стану рассказывать о том, что творилось на соседней даче, – стоит ли повторяться? И там плохо спали, и там Алексею Львовичу не дышалось, а у Марьи Петровны не курилась бы трубка если б она ее курила. Единственное, что ей оставалось, – прятать от мужа, заплаканные глаза и перечитывать письма, которые приходили все реже. Впрочем, Алексей Львович немного успокоился после того, как академик Булатов доказал ему, что согласно теории вероятностей с Ивой ничего плохого случиться не может.

Да, в Сосновой Горе день только начинался, а в Шабарше уже приближались сумерки, те самые, которые французы затейливо называют временем между собакой и волком. Но в воздухе и здесь и там господствовал белый цвет – в Сосновой Горе шел неторопливый первый снег, а по улицам Шабарши крутился бешеный бумажный вихрь.

Документам, как известно, не положено летать по воздуху, а эти летали. Документам не положено походить ни на птиц, ни на летучих мышей, а эти были похожи. В истории человечества, кажется, не было случая, чтобы канцелярские документы восстали против своего повелителя, который даже любовные письма кончает словами "с подлинным верно", но эти восстали. Шабарша была охвачена бунтом бумаг.

Приближаясь к дому Его Высокопревосходительства, Вася убедился в том, что почти все документы, поднявшись в небо, бесстрашно пикируют на дом, который на глазах превращается в бесформенную кучу бумаг. И Пещериковская (вдоль которой шел Вася) была завалена бумагами, но пожелтевшими, очевидно давно перевалившими за пенсионный возраст. Летать они уже не могли, но ползли со зловещим шипеньем, и тоже не куда-нибудь, а к дому, который уже трудно было разглядеть, только труба, прикрытая колпаком, еще торчала над крышей.

Нельзя сказать, что Вася растерялся. Но тщательно обдуманный разговор, двигавшийся к Леону Спартаковичу вместе с Васей, приостановился и как бы пожал плечами: в самом деле, что делать?

– Пожалуй, сегодня ему не до меня. Даже если я решился бы все-таки поговорить с ним, мне просто не удастся пробраться к дому.

И действительно, бумаги буквально запеленали дом, как в старину пеленали детей, плотно прижимая к телу ручки и крепко стягивая ножки. Но высокая труба еще не была завалена, и как раз в ту минуту, когда Вася взглянул на нее, жестяной колпак рванулся в сторону, отброшенный чьей-то сильной рукой, и из трубы вылетел тысячелетний, но еще могучий старик в черной мантии, мгновенно расстелившейся под ним, как ковер-самолет. В одной руке он держал горящий факел, а в другой – глобус, на котором проступали неясные очертания материков и океанов, озаренные изнутри золотистым светом. Он бросил факел на крышу мгновенно вспыхнувший огонь побежал по бумажной горе, но не вверх, а вниз, повинуясь неведомой воле. А за ним выкарабкался, отмахиваясь от бумажных стрел, Лука Порфирьевич, нимало, казалось, не озабоченный, а скорее обрадованный тем, что случилось. Он устремился за своим повелителем, тяжело размахивая черными крыльями и бесстыдно вытянув голые журавлиные ноги.