Месть роботов - Роджер Желязны

Невозможно было доехать до мэрии — Элеонора прислала за мной флаер.

Службы Мэрии эвакуировались на третий этаж. Ситуация стала неконтролируемой. Единственное, что нам оставалось, — это ждать и оказывать посильную помощь. Я сидел и наблюдал за происходящим на экранах.

ДоЖдь лил как из ведра, из бочки, из цистерны. Как из рек и озер, низвергался водопадом. Иногда казалось, что на нас опрокинули целый океан. Отчасти в этом был виноват примчавшийся с залива ветер: его порывы заставляли капли носиться в воздухе почти горизонтально. Буря началась в полдень и длилась всего несколько часов, оставив наш город разрушенным и истекающим кровью. Бронзовый Уэй лежал на боку, флагшток исчез, и не осталось ни единого здания с целыми стеклами и не залитого водой. Возникли перебои с электричеством; один мой „глаз” обнаружил трех панд, закусывающих мертвым ребенком. Проклиная все и вся, я расстрелял их; ни дождь, ни расстояние не помешали мне сделать это. Элеонора рыдала, уткнувшись мне в плечо. Позже сообщили: на холме, окруженном водой, вместе с семьей оказалась беременная женщина, которой незамедлительно требуется кесарево сечение — тяжелые роды. Мы пытались пробиться к ней на флаере, но ветер... Я видел горящие здания, трупы людей и животных. Я видел наполовину погребенные под обломками машины и рухнувшие дома. Я видел водопады там, где раньше их не было.

Этим днем я потратил много зарядов, и не только на лесных зверей. Шестнадцать „глаз” были подстрелены мародерами. Надеюсь, мне никогда не доведется еще раз увидеть кадры, которые я тогда снял.

Потом пришла воскресная ночь — самая ужасная ночь в моей жизни. Дождь не прекращался. Третий раз в жизни я узнал, что такое отчаянье.

Мы с Элеонорой находились в Службе Нарушений. Остальные работали на третьем этаже. Восьмой раз за день потух свет. Мы сидели во тьме, не двигаясь, не в силах остановить наступивший хаос. Мы даже не могли наблюдать за происходящим: не было света.

Я не знаю, долго ли это продолжалось: час или несколько минут.

Мы разговаривали.

Помню, я рассказывал ей о девушке, чья смерть заставила меня отправиться на другую планету: как можно дальше от ее могилы. Два перелета, два новых мира -и я разорвал связь со временем. Но сто лет полета не лишили меня памяти: увы! память — отнюдь не время, которое так легко обмануть, погрузившись в petite mort[8] сна. Память — месть времени, и, даже если ты лишишь себя зрения и слуха, очнувшись, ты поймешь, что прошлое остается с тобой. Самое страшное, что тебе может прийти в голову — вернуться на ставшую чужой землю, где покоится твоя любовь, вернуться никем не узнаваемым туда, где когда-то стоял твой дом. И тогда ты снова пускаешься в путь, чтобы забыться, но увы! — у тебя было слишком мало времени, чтобы забыть все. Ты предоставлен самому себе: один-одинешенек, один как перст. Тогда-то я впервые познал отчаяние. Я читал, работал, пил. У меня бывали женщины, но когда наступало утро, я оставался наедине с собой. Я прыгал с планеты на планету в надежде, что что-то изменится, но с каждым разом терял частичку себя.

Тогда мною овладело другое чувство. Оно было ужасно. Я понял, что должно существовать время и место, наиболее подходящее для каждого из нас. Когда утихла боль, я смирился с исчезнувшим прошлым и задумался о месте человека в пространстве и времени. Когда и где я хочу провести остаток своих дней? Прожить с полной отдачей? Прошлое я похоронил, но впереди меня, возможно, ожидало нечто лучшее, где-то на неизвестной мне планете; ожидало своего часа, которому еще суждено пробить. Как я могу об этом узнать? Могу ли быть уверен, что мой Золотой Век не ждет меня на следующей планете и что я не иду войной на Средние Века, когда впереди Возрождение? Оно всегда лишь билет, виза, новая страничка в дневнике. Это второй раз повергло меня в отчаяние.

Я не знал ответа на свой вопрос, пока не оказался здесь, на Земле Лебедя. Я не знаю, почему люблю тебя, Элеонора, но я люблю — это и есть ответ.

Когда загорелся свет, мы сидели и курили. Она рассказывала о муже, который погиб как герой и поэтому избежал грозящей ему смерти от белой горячки. Он погиб геройски, не зная за что: сработал условный рефлекс, который заставил его схватить мачете и броситься наперерез стае здешних „волков”, напавшей на исследовательский отряд в лесной глуши у подножия Святого Стефана. „Волки” разорвали его на куски, а остальные спаслись, отступив к лагерю и заняв там оборону. В этом суть героизма: мгновение, неподотчетное разуму (будто искра в нервах), предопределенное суммой всего, чем ты жил и что хотел сделать, вне зависимости от того, сделал ты это или нет.

Мы наблюдали за галереей экранов.

Человек — животное, способное мыслить логически? Выше, чем животное? Но не ангел? Но только не тот убийца, которого я убил той ночью. Каким он был? Честолюбивым, самолюбивым, влюбчивым? Не думаю. Смотрел ли он на себя со стороны, наблюдал ли за собой и своими поступками и понимал ли, насколько они преступны? Чересчур сложно. Когда он убивал, когда грабил, он разве видел себя со стороны, разве понимал чудовищность содеянного?

Придумывал ли он религии? Вряд ли. Я видел, как люди молятся; для них это было последней надеждой на спасение, когда все остальные способы исчерпаны. Условный рефлекс. Тогда, может быть, любовь? Я видел, как мать, стоя по грудь в бурлящей воде, удерживает на плечах дочь, а та точно так же поднимает куклу. Но разве любовь -не часть жизни? Того, что сделано, и того, что хотелось сделать? И хорошего, и плохого? Я знаю, что именно она, любовь, заставила меня оставить свой пост, сесть во флаер Элеоноры и пробиться сквозь бурю туда, где разыгралась эта сцена.

Я не успел.

Но никогда не забуду, как был рад, узнав, что меня кто-то опередил. Поднимающийся флаер подмигнул мне бортовыми