Самый лучший комсомолец (СЛП-3) - Павел Смолин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бывал, — пожевав губами, сделал он выбор.
— Я бы тоже в баню сходил, — признался я. — Но мне пока нельзя, — расстегнув молнию, отодвинул ворот футболки, показав шрам. — Кусок легкого вырезали, от жары кашляю.
Мужик побледнел еще сильнее — ни*уя себе пионеры пошли!
Лай собаки не остался незамеченным, и на крыльцо вышла дородная дама в разрисованном цветами черном платье и белом платочке. Увидев такую необычную компанию, она охнула и быстро забежала обратно в дом.
— Прятать пошла! — заметил дядя Витя.
— Я бы вынес дверь сам, но мало каши ел, — вздохнул я.
— Ниче, еще навыносишься, — похлопав по плечу, пообещал дядя Петя, взбежал на крыльцо и пинком в область замка с хрустом выбил кусок двери.
Дядя Витя и Андрей Викторович ломанулись следом, а оставшийся со мной и Виталиной гражданин Васильев словил приступ слабоумия и попытался сбежать при помощи оставшейся открытой калитки. Я даже не успел рассмотреть, как агент Вилка его заломала и уложила носом в лужу — специально ведь немножко поправила.
— Булькает, — заметил я.
— Жить хочет, значит! — ухмыльнулась она, и сеанс утопления прекратила.
— Впечатляет, кстати, — отвесил девушке комплимент.
— Сойдет для сельской местности, — с улыбкой ответила она своей любимой поговоркой, подняла испачкавшегося капитана на ноги, заломала руку, и мы прошли в дом.
Внутри, помимо жены и самого председателя, стандартно-плешивого и одетого в тельняшку и треники, нашлись двое напуганных моих почти ровесников — мальчик и девочка.
— Сережка Ткачев! — узнали они меня.
И без того ублюдочное настроение (дождь, коррупция, хищение госсобственности — что еще остается кроме горького стёба?) окончательно опустилось в «минус».
— Мне очень жаль, но ваш отец — вор, — выдавил я, стараясь не прятать глаза.
— Папа?! — ахнула большеглазая кудрявая светловолосая девочка.
— Вор?! — вторил ей брат, с ужасом глядя как дядя Петя с дядей Витей пытаются вытащить из рук воющей жены председателя металлическую прямоугольную банку из-под сахара, а самого гневно взирающего на нас главу семейства держит за руки Андрей Викторович.
Обстановка — мое почтение, стиль «советский колхозник забогатевший». Ковер на полу, два ковра на стенах, на поблескивающей лаком стенке — цветной немецкий телек. И это только зал, он же — гостиная!
— Расхититель социалистической собственности, — подтвердил я.
КГБшники наконец-то справились с не желающей расставаться с банкой женщиной, которая, лишившись важного для себя предмета, метнулась к детям, обняла их и завыла «не губи».
Игнорирующий вой дядя Витя показал мне содержимое банки — свернутые в толстую трубочку сторублевки и забитое золотыми цепями и кольцами остальное пространство.
— Тысяч пятнадцать, — профессионально оценил «экономический» КГБшник.
— Еще есть? — оборвав вой показом ксивы, спросил я женщину. — Все сдашь, и живите с детьми прямо тут, даже телек оставим. Муж лет через семь по УДО выйдет.
Сработало — загнав плачущих детей в комнату, она сводила дядю Витю за дом, и они вернулись оттуда с промаслянной, испачканной землей тряпицей. Развернули — обрез.
— Через восемь по УДО, получается, — грустно вздохнул я и запросил у дяди Пети подтверждения. — В администрацию?
— Одевайся, — скомандовал тот председателю.
— А можно Сережу расписаться попросить? — выглянула из-за разделяющей зал и остальной дом занавески девочка с «Пионеркой» в руках.
Что за дни пошли? Один хуже другого.
— Давай распишусь, — задавив эмоции, выдавил улыбку и расписался.
— Я все равно папу не люблю! — шепнула она мне на ушко и убежала.
Не помогло, прости — только хуже. Но вам хуже несоизмеримо — херово безотцовщине, а в деревне херово вдвойне — знаю, жил.
Подождав, пока товарищ председатель наденет импортный костюм за двести с хвостиком рублей (в ГУМе такой видел), прошли через двор обратно, и меня угораздило обернуться — дети смотрели в окно, как мы забираем у них папку. Брат плачет с поджатыми губами, сестра — радостно машет мне рукой. Какой пи*дец.
Администрация — как в тумане: вот тычу ксивой в лицо нашедшейся на работе бухгалтерше, вот она плачет и рассказывает, какая она невиноватая и какие у нее трое замечательных детей, которым теперь придется жить в детдоме. Уж не в том ли, куда Сережина мама шмотки и инвентарь возила? А я, получается, привезу пополнение.
Бухгалтерские бумажки даже не смотрел — мощностей московского БХССника хватило с лихвой, потому что никто ничего особо и не прятал. Ну утрясается, ну усушается, ну не сходится дебет-кредит — пофиг, главное же товарищу капитану занести.
Погрузив в «таблетку» и бухгалтершу, добрались до ее дома, и пришлось снова смотреть на плачущих детей. Эти — хуже, потому что от пяти до десяти возрастом. Их мама сдала ухоронку с жалкими полутора тысячами, прибыл новый участковый — запоздал, бедолага — и мы оставили детей ему на попечение.
Далее — в сельпо, где — тадам! — у продавщицы тоже оказалось трое детей, но, к счастью, с отцом-трактористом и подростки. Ухоронка — немножко золота. Этой нормально, запрет работать в сфере торговли и условка, так что ее отпрыскам на газетках расписался уже почти нормально.
В райцентре сгрузили незаконно задержанных (а как еще это назвать?!) граждан СССР во взятый московскими гостями под контроль околоток для нормального оформления всего и вся, и отправились в следующий колхоз.
— Плохо, Сережа? — шепнула грустно таращащемуся в окно мне Виталина.
— Очень, — признался я. — Но если взялся — делай. Я-то причем? Законы есть, законы нужно соблюдать. Я здесь вообще чисто таран, причем изо всех сил смягчающий наказания для нижнего звена.
Оправдывайся.
— Если бы БХСС работал нормально, мне бы вообще здесь быть не пришлось!
Андрей Викторович поежился.
Что с тобой случилось, Сережа? Смотри — здоровые мужики трясутся. Да от меня целый Андропов бледнеет!
— Хочешь я попрошу, чтобы подбирали дела с бездетными? — щедро предложила Виталина.
— Нечестно же, — грустно улыбнулся
