Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Гандлевский Сергей Маркович

 Не властны мы в самих себе.  И в молодые наши леты  Даем поспешные обеты,  Смешные, может быть, всевидящей судьбе…

Любовную лирику Пушкина отличает не меньший пыл, чем стихи помянутых Фета и Пастернака, но он, в отличие от большинства талантливых авторов, не “теряет голову”, каким‐то чудом совмещая описание внутреннего накала страсти с пристальным взглядом на себя снаружи, он одновременно и больной, и диагност.

Вот, например:

 Всё в жертву памяти твоей:  И голос лиры вдохновенной,  И слезы девы воспаленной,  И трепет ревности моей,  И славы блеск, и мрак изгнанья,  И светлых мыслей красота,  И мщенье, бурная мечта  Ожесточенного страданья. 1825

Образцовый союз лирического смятения и точности.

Все стихотворение закипает на огне двух финальных строк:

 И мщенье, бурная мечта  Ожесточенного страданья.

(Сильвио из “Выстрела” создан со знанием дела!)

Первая строка – стремительное введение: “Всё в жертву памяти твоей…”

Дальше пять с лишним строк как бы запальчивого перечисления семи (можно загибать пальцы) разновидностей жизненного опыта, озаренных наваждением любви – на женщине свет сошелся клином:

 И голос лиры вдохновенной,  И слезы девы воспаленной,  И трепет ревности моей,  И славы блеск, и мрак изгнанья,  И светлых мыслей красота,  И мщенье…

– и вдруг в самом конце этого с виду лихорадочного перечня – по‐научному точное определение последнего из перечисленных обстоятельств и переживаний – жажды мести: “бурная мечта ожесточенного страданья”.

Сходное устройство таланта и у Владислава Ходасевича, которого Набоков назвал “литературным потомком Пушкина по тютчевской линии”:

 Странник прошел, опираясь на посох, —  Мне почему‐то припомнилась ты.  Едет пролетка на красных колесах —  Мне почему‐то припомнилась ты.  Вечером лампу зажгут в коридоре —  Мне непременно припомнишься ты.  Что б ни случилось, на суше, на море  Или на небе, – мне вспомнишься ты. 1922

В этом стихотворении тоже восемь строк. Первые шесть посвящены причудам восприятия в пору влюбленности, две последние – обобщению этих странностей и выводу. Но у Ходасевича стихотворение подсвечено умилением и удивлением, интонации задан прогулочный темп. А у Пушкина – строфы озарены сполохами сердечной муки и уязвленного самолюбия. Строки несутся стремглав, и заключительное меткое наблюдение сделано на такой скорости, что ему не грозит отозваться сентенцией!

Давно обратив внимание на пушкинскую психологическую точность, я как‐то воспользовался ей для своих нужд. В одном прозаическом опусе мне понадобилось описать ревность, и я не поленился пронумеровать в стихотворении Пушкина “Простишь ли мне ревнивые мечты…” (1823) ситуации, когда, согласно автору, эта напасть возникает. Я насчитал их семь (снова семь!), и мне хватило с лихвой.

1. Окружена поклонников толпой, Зачем для всех казаться хочешь милой, И всех дарит надеждою пустой Твой чудный взор, то нежный, то унылый? 2.  Мной овладев, мне разум омрачив, Уверена в любви моей несчастной, Не видишь ты, когда, в толпе их страстной, Беседы чужд, один и молчалив, Терзаюсь я досадой одинокой; Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий! 3. Хочу ль бежать, – с боязнью и мольбой Твои глаза не следуют за мной. 4.  Заводит ли красавица другая Двусмысленный со мною разговор, — Спокойна ты; веселый твой укор Меня мертвит, любви не выражая. 5.  Скажи еще: соперник вечный мой, Наедине застав меня с тобой, Зачем тебя приветствует лукаво?.. 6.  Что ж он тебе? Скажи, какое право Имеет он бледнеть и ревновать?.. 7.  В нескромный час меж вечера и света, Без матери, одна, полуодета, Зачем его должна ты принимать?..

И я списал, как некогда в школе, все семь пунктов в виде подстрочника на современном русском с вкраплениями нужных мне реалий.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но это так – к слову.

Раз я вспомнил школу, вспомню и программный шедевр:

На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой… Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит – оттого, Что не любить оно не может. 1829

Английский поэт Альфред Хаусман (1859–1936) писал: “Поэзия представляется мне явлением скорее телесным, чем интеллектуальным…” Вот и здесь: раз помянуто сердце (какой же лирик его не поминает?), то упоминанию этому, оправдывая штамп, предшествует звукоподражание – сердечные перебои, аритмия: “тобою, / Тобой, одной тобой…”

И снова под занавес лирический герой внезапно бросает на всю эту “лирику” взгляд со стороны:

И сердце вновь горит и любит – оттого,  Что не любить оно не может.

Вчитаемся непредвзято в хрестоматийные строки. Женщине, адресату стихотворения, впору и обидеться: оказывается, ее любят не за ее достоинства, а в силу повышенной эмоциональности лирического героя, его влюбчивости попросту говоря! В восьми строках очень пушкинское сочетание любовного морока и трезвости почти базаровской – на грани цинизма!

Теперь – одно из самых соблазнительных стихотворений Пушкина.

Из Пиндемонти

Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова, Я не ропщу о том, что отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги, Или мешать царям друг с другом воевать; И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура. Все это, видите ль, слова, слова, слова… Иные, лучшие, мне дороги права; Иная, лучшая, потребна мне свобода: Зависеть от царя, зависеть от народа — Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать, для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи, По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье! вот права… 1836