Мистификации Софи Зильбер - Барбара Фришмут

Все непроходимей становилась чаща, сквозь которую она уже не шла, а карабкалась, и чем дальше, тем более плотной, непроглядной сетью сплетались деревья над обломками скал, которые встречались теперь на каждом шагу, заставляя тропу делать развилки или виться полукружьями. И временами ей казалось, будто она слышит не только крики птиц и шум ручья, но в человеческий голос, отдаленный и тихий, но уже явственно доносившийся до ее ушей.

Стон, приглушенный и моментами переходящий в жалобный плач, сказал ей, что она почти у цели.

И действительно, на участке леса, на котором совсем недавно валили деревья, — всюду одуряюще пахло свежей смолой и был раскидан обрубленный лапник, еще не сложенный в кучи, — Амариллис Лугоцвет, недолго побродив, нашла место, где она была нужна, где ее ждали.

Она знала этого человека и сразу узнала его, хотя ей было видно только его запрокинутое лицо внизу, на густой поросли мха, среди разбросанного вокруг хвороста. Но и черты этого когда-то знакомого ей лица были уже так искажены страданием и такое необратимое совершалось в нем превращение, что даже Амариллис Лугоцвет в испуге вздрогнула, хотя уж ее-то смерть должна была пугать меньше всего.

Это был крестьянин из ближней деревни, его придавило упавшим деревом, но если бы его сейчас и высвободили из-под убийственной тяжести, ему бы это больше не помогло. Говорить он уже не мог, с его распухших губ срывался лишь тихий, жалобный стон, и у Амариллис Лугоцвет не было уверенности, что он ее видит, хотя она стояла вплотную возле него.

Она очень часто встречала этого человека, — он неутомимо бродил по лесам, выслеживал зверей, иногда одного-другого убивал, но потом кому-нибудь дарил, словно зверек, потеряв жизнь, вместе с нею терял для него всякий интерес. Она примечала его ночью, когда он голый (такой коричневый от солнца, что даже ее зоркий взгляд с трудом его различал) брел вверх по ручью, вытаскивая руками форелей из-под камней, причем от ночной прохлады ему иногда так сводило пальцы, что рыба из них выскальзывала, и это вызывало у него громкий, ликующий смех, будто не его добыча, а сам он спасся от смерти. Потом он взбирался на какой-нибудь валун и, стоя на нем, несколько минут размахивал руками и притопывал ногами, пока не согревался настолько, что мог опять лезть в воду, под ближайший камень, и хватать за жабры неподвижно застывших форелей.

Когда рюкзак у него бывал полон рыбы, она почему-то начинала ему казаться непомерно тяжелой, тогда он подходил к какому-нибудь дому, где еще горел свет, стучал в окно, а как только окно открывали, бросал вовнутрь одну или несколько рыбин. Чаще всего он исчезал потом с такой быстротой, что уже не слышал слов благодарности.

Она видела, как он сбегает вниз по скалам в специально приспособленных для того ботинках, сбегает, не сдерживая шага, без страха оступиться, точно серны, которых он так часто выслеживал и стрелял.

Это был очень странный человек, весьма любимый женщинами, быть может, именно потому, что он редко баловал их своим вниманием и лишь время от времени влезал к какой-нибудь в окно, — а окна всегда стояли для него открытыми.

Амариллис Лугоцвет припоминала, что, кажется, у Розалии Прозрачной был когда-то роман с этим человеком. Потом он женился на чужанке, однако Розалия, вопреки своему обыкновению, не наложила на него руки. Альпинокс как-то упоминал об этом обстоятельстве — оно его удивило. Эта история, видимо, относилась к тем немногим тайнам Розалии, которые она считала важным сохранить. Ибо от нее так никто и не узнал, как случилось, что она отпустила его подобру-поздорову. Амариллис Лугоцвет втайне сомневалась в том, что россказни, соединявшие этого человека и Розалию Прозрачную обычной любовной связью, вообще соответствуют истине.

Меж тем как она вызывала в памяти все эти подробности, она тихо присела возле умирающего и попыталась положить его голову к себе на колени, что сумела сделать, не причинив ему дополнительной боли. И вдруг она почувствовала, что меняется сама, что вновь обретает свое прекрасное, вечно юное лицо, которое попеременно могло казаться лицом матери, жены и дочери этого человека, и она принялась делать все, что успокаивает и облегчает страдания.

Руки ее была сухими и прохладными, и она откинула волосы с его лица, исполненного смертной тоски и муки. И тогда заметила, что он ее узнал. Не ее, Амариллис Лугоцвет, а свою мать, которой уже не было в живых, свою жену, которой причинил столько тревог, и прежде всего дочь, которая была похожа на него, но лишена его резкости и дикости, светловолосая, как мать, только с темными глазами, сызмальства умевшими распознавать следы зверей.

Амариллис Лугоцвет не хотела слишком долго показывать ему в своем лице все эти образы, ибо как бы ни утоляли они поначалу его тоску, вскоре они сделали бы его предсмертные муки еще горше, и поскольку старый амариллий у нее кончился, а новый еще не настоялся, она достала пустой флакончик и поднесла его к носу умирающего, не для того, чтобы он понюхал — этого он уже сделать не мог — а чтобы оставшийся там легкий запах смешался с его слабеющим дыханием и оказал хотя бы то малое действие, которое еще был в силах оказать.

И правда, жалобные стоны постепенно перестали вырываться из его груди, все менее заметно вздымавшейся и опускавшейся, и Амариллис Лугоцвет поняла, что конец уже недалек, но при всем своем щедром на помощь могуществе вдруг ощутила страх, словно никак не могла вспомнить что-то очень важное. Словно теперь надо было сделать нечто такое, чего люди вправе от нее требовать, но вот беда — она просто-напросто не помнила, чего именно от нее ждут.

Потом она почувствовала, как по телу человека прошла последняя судорога, как оно вздыбилось — насколько позволял давивший его ствол, а потом стало медленно вытягиваться, и она все ждала, что сейчас что-то сделает, но вместо того вдруг сама потеряла сознание.

День уже клонился к вечеру и стадо довольно холодно, когда Амариллис Лугоцвет очнулась от странного оцепенения, которое обмороком не назовешь. Она сидела в той же позе, что и раньше, только теперь на коленях у нее покоилась голова мертвеца, но она совершенно не помнила, что произошло в последние часы.

Ее знобило, и она попыталась снять со своих колен его голову и опустить обратно на землю. В эту минуту откуда-то издалека до нее донеслись голоса, — это перекликались люди, явно кого-то искавшие, и она поняла кого — его покойника.

Амариллис Лугоцвет не хотела, чтобы ее застали рядом с погибшим, поэтому она быстро поднялась и спряталась в чаще, чуть поодаль. Прошло совсем немного времени и она услыхала, как подошли трое мужчин, оглядывая все вокруг, и когда заметили мертвеца, то сперва онемели от изумления, а потом, выражая это изумление вслух, заговорили все разом, стараясь перекричать друг друга.

Им казалось невероятным, что этот человек — они называли его Тони — лежал мертвый под деревом, которое, по-видимому, сам и повалил. А кто же иной мог его повалить? Но с каких это пор Тони валил деревья, которые ему не принадлежали? Зачем ему понадобились дрова? А может быть, деревья были для него таким же общим добром, как дичь или рыба? Добром, но не имуществом, которое отдельные люди ухитрялись в изобилии присвоить себе, хотя оно принадлежало всем.

Амариллис Лугоцвет прислушивалась к разговору людей с нарастающим удавлением. В самом деле, каким образом этот человек угодил под дерево? На секунду у нее мелькнула мысль о Розалии Прозрачной. Не ее ли рук это дело? Запоздалая месть? Не потом она эту мысль отбросила. После стольких лет? И почему тогда здесь, на этом месте, оно ведь далековато от владений лесных дев.

В гибели этого человека кроется что-то загадочное, и Амариллис Лугоцвет решила непременно исследовать обстоятельства его смерти, пусть это будет длиться годы, — когда-нибудь она узнает правду. Даже если ей понадобится ради этого вновь обострить все свои чувства и опять с такою же ясностью видеть минувшее и грядущее, как она умела когда-то.

Последний день октября был настолько теплый, что Амариллис Лугоцвет приметила в озере нескольких пловцов. Всем предсказателям на удивленье, хорошая погода упорно держалась, и дни стояли такие впечатляюще яркие, что каждый из них казался последним, прощальным днем перед вторжением зимы. Оптимисты из местных жителей пользовались погожими днями вовсю и пока что оставляли свои лодки и плоскодонки болтаться на привязи у берега, вместо того чтобы спрятать их на зиму в лодочные сараи, как делали обычно. И когда у них только находилось время, они переправлялись на этих лодках через озеро на большой луг, откуда вечерами доносились их песни и веселые крики.

Веселье воцарилось еще во время сбора урожая, — казалось, чужане вовсе не разделяют того тревожного ожидания необычайных событий, которое повергло долговечные существа в столь глубокую задумчивость. Наоборот, на них нахлынуло какое-то радостное возбуждение, оно смывало прочь все мысли о возможных несчастьях, растворяло их в пиве и бурной веселости. Даже смерть Тони не слишком омрачила им настроение, хотя ее усиленно обсуждали, пусть только потому, что благодаря теплой погоде люди чаще общались друг с другом. Слухи о его гибели за короткое время разрослись в легенды, а рассказы о его жизни и повадках передавались из уст в уста подобно старинным преданиям.