Честное комсомольское - Агния Кузнецова (Маркова)

Наскоро подоив коров, к высокому крыльцу больницы приходили женщины. Послушав, что говорят в толпе, они вытирали слезы кончиками теплых полушалков и спешили домой.

Колхозники и колхозницы пораньше выходили на работу, чтобы, сделав крюк, забежать в больницу и узнать, как чувствует себя Саша Коновалов.

Пришла и бабка Саламатиха. Она терпеливо простояла у крыльца больше часа, потом обошла вокруг дома, заглядывая в окна с белыми занавесками, и, найдя щелочку, сквозь которую рассмотрела в комнате санитарок, легонько побарабанила по стеклу.

На крыльцо выскочила молодая румяная санитарка в белом платочке, в сером халате и самодельных чирках на босу ногу.

– Ты, милая, передай вот это Прасковье Семеновне. – Она подала санитарке теплую бутылку темно-желтого топленого молока с коричневыми пенками. Из кармана старинного плюшевого полупальто клеш с рукавами грибом бабка Саламатиха извлекла сверток промасленной бумаги. – Еще горяченькие, – сказала она, – луковые пирожки. Передай Семеновне, скажи, чтоб ела хоть насильно: силы, мол, беречь надо. Так и скажи, дочка.

Санитарка собралась уходить, но бабка Саламатиха остановила ее.

– Может, и Саше что принесть? – спросила она.

– Куда там! – махнула рукой санитарка. – Он и в себя-то не приходит. Живого места нет у сердешного!

– Ах ты напасть какая! Надо же такой беде приключиться! – сокрушалась Саламатиха. – А уж парень-то что надо: и ума палата, и обходительный такой, и красоты неписаной…

– Какая уж красота теперь! – ответила санитарка. – Все лицо обожженное. Одни глаза остались. – Она передернула от холода плечами, переступила покрасневшими ногами и взялась за ручку двери. – Ну, до свиданьица. Передам все.

– Ах ты соколик, соколик, далась же напасть такая! – со слезами на глазах говорила Саламатиха.

Не успела она скрыться за воротами, как у больницы показалась Людмила Николаевна. Глаза у нее были распухшие, красный нос сильно припудрен. На ней была шубка под котик, такая же надвинутая на лоб маленькая шапочка, поверх которой надет белый легкий, как кружево, шерстяной шарфик. В руках она несла сверток, завязанный в салфетку. Мелко семеня своими маленькими ногами в черных чесанках, она пробралась сквозь толпу, поднялась на крыльцо и уверенно открыла дверь.

– Не пускают, нельзя! – раздались голоса.

Но Людмила Николаевна пожала плечами, точно хотела сказать: «Кому нельзя, а кому можно», – и вошла в прихожую.

Услышав стук двери, туда сейчас же выплыла Софья Васильевна и сказала заученную фразу:

– Состояние тяжелое. Ожоги занимают очень большую площадь. Находится в полузабытьи. Вход, товарищ Листкова, строго воспрещен!

– У меня свой халат, – сказала Людмила Николаевна и, расстегнув шубку, показала белый халат.

– Все одно не велено! – строго сказала Софья Васильевна. – Главный врач запретили.

– Но мне необходимо сказать ему два слова!

– Он не услышит ваших слов.

– Ах, я так виновата, я должна сказать ему это! Я только теперь многое в жизни увидела по-другому, только теперь поняла, что на свете есть чистое, большое чувство!.. – И Людмила Николаевна заплакала.

Софья Васильевна ничего не поняла.

– Уходите скорей, товарищ Листкова! – сказала она. – Придет Илья Николаевич – неприятностей не оберемся!

– У вас нет сердца! – сердито выкрикнула Людмила Николаевна. – Все вы бездушные! Это известно каждому!

Софья Васильевна покраснела, обидчиво поджала полную нижнюю губу:

– То-то мы на своих руках и выхаживаем вашего брата, горшки да судна за вами таскаем. Идите, говорю, отсюда, пока Илья Николаевич не вышел! – И она открыла дверь.

– Иду, не кричите! Вот возьмите для него варенье да лимоны из города.

Она протянула Софье Васильевне сверток, доброжелательно улыбнулась ей, будто между ними и не произошло резкого разговора, вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Софья Васильевна пожала плечами, взяла сверток и покачала головой:

– Куда уж ему лимоны да варенье! Матери разве? Так ей тоже не до этого сейчас.

Сердце и комсомольская честь

В школе в этот день все было необычным. Ученики первой смены утром бегали в больницу и опоздали к началу уроков. Учителя не пожурили их и даже не спросили о причинах опоздания: все было ясно и без объяснений.

Младшеклассники не давали заниматься десятому классу. Они то и дело открывали дверь в класс и глядели на пустую парту Коновалова, точно надеялись увидеть Сашу на своем месте. Сережка почему-то в школу не пришел; ребята видели его на рассвете во дворе больницы.

Не пришла в класс и Стеша Листкова, но и это никого не удивило…

В перемены не было обычного веселья. Притихли даже малыши. Старшие собирались встревоженными группами. Разговор был об одном: пожар и тяжелые ожоги у Саши Коновалова.

В десятом классе урок математики неожиданно заменили химией. Это обстоятельство несколько отвлекло десятиклассников от ночных событий.

– Чуете, ребята? – сказала Зина. – Новый математик почему-то не принял класс!

И вдруг все поняли, что это связано с возвращением Александра Александровича.

– Как хорошо! – обрадованно сказал Миша. – Ах, Сашка, Сашка, дела какие! А ты-то лежишь и ничего не знаешь! – с горечью добавил он.

– А что, если Александр Александрович теперь сам не захочет к нам возвратиться? – высказал предположение Ваня. – Ну знаете, так, из гордости… Саша тоже говорил мне об этом.

– Ну нет, он так любит школу! – не согласилась Зина. – Неужели он добровольно бросит наш класс, особенно после вчерашнего события?..

На второй урок Миша опоздал. Он вошел в класс, когда у доски отвечал новенький ученик, пришедший с выселка, Кирилл Ершов, скромный паренек в косоворотке, с прилизанными на прямой ряд светлыми волосами и добродушным взглядом зеленоватых глаз. Он стоял у доски растерянный и путался в ответах о положительных и отрицательных электрических зарядах.

– Можно войти? – спросил Миша, открывая дверь с таким выражением лица, что класс понял: случилось что-то необыкновенное.

Все насторожились.

– Войди. Почему опоздал, а? – добродушно спросил Алексей Петрович.

– Алексей Петрович! Сережки знаете почему нет? У него вырезали кожу для Саши! – Миша с трудом перевел дыхание. – Саше плохо. Очень плохо! У него в ожогах все тело, и спасти его можно только пересадкой кожи.

Алексей Петрович встал со стула.

– Откуда ты все это знаешь, а?.. – спросил он.

– Мне сказала сама Нина Александровна… Алексей Петрович, – обратился к учителю Миша, – вы парторг, разрешите нам сейчас же провести комсомольское собрание класса!

Алексей Петрович согласился и отправил Ершова на место.

– Садись, ничего не знаешь, а! – сказал он, произнося «а» с сожалением.

Ершов виновато поплелся на место. Алексей Петрович сдвинул на край стола классный журнал и портфель и направился было к Сашиной парте, чтобы сесть, но раздумал, взял стул и сел у окна.

– Кто у вас член бюро? Пусть ведет собрание, – сказал он.

Вышел Никита Воронов, крепкий, коренастый, ни дать ни взять русский мужичок. Вразвалочку подошел к столу, пригладил льняные волнистые волосы и одернул новый темно-синий физкультурный костюм, шаровары которого были заправлены в новые серые валенки.

– О чем собрание-то? – не спеша спросил он Алексея Петровича, вскидывая на него голубые глаза.

– А ты разве ничего не понял из слов Домбаева? – удивился Алексей Петрович.

Никита помолчал и опять спросил:

– Открытое?

Алексей Петрович кивнул.

– Пиши, Елена! – Никита протянул бумагу блондинке, сидевшей на первой парте, не спеша отстегнул от кармана «вечную» ручку и тоже подал ей. Помолчав немного, он сказал: – Начинаем открытое комсомольское собрание класса. Слово предоставляю Домбаеву.

Миша вышел к столу и стал рядом с Никитой. Он был очень взволнован, пальцы у него находились в беспрерывном движении.

– Ребята, я сказал уже все! – заявил Миша. – Добавлю одно: кто не боится дать кожу для спасения жизни товарища, подписывайтесь вот здесь. – Он положил на стол бумагу, вырванную из тетради, расписался первым и пододвинул ее Никите вместе с карандашом.

Никита решительно взял карандаш, склонился над бумагой, собираясь подписываться, потом вдруг сказал:

– Председатель успеет. Ну, кто, ребята? – А сам в это время про себя подумал: «Чего торопиться? Подпишусь в конце, авось черед не дойдет. Шутка ли дело, когда с тебя живого кожу сдирать начнут!»

Первой вскочила Зина Зайцева.

– Девчат не надо, – сказал Миша. – Ты хоть и охотница, а все же девчонка! Нюнить будешь!

Яркая краска залила Зинины щеки.

– Я – нюнить? – возмутилась она и направилась к столу.

– Напрасно торопишься. У девчат не станут кожу брать! – крикнул ей Миша. – Не давай, Никита, ей список.

Но Никита и не думал сопротивляться. «Чем больше фамилий, тем лучше», – думал он.