Лед Апокалипсиса (СИ) - Кулабухов Тимофей Varvar

Выдох. Совмещаю прицельные скобы на самом крупном из стоящих. Шванг. Снова. Шванг. Попал — не попал, пора крутить педали пока не дали.

Спешу, перепрыгиваю через заборчик в сторону будки трансформатора. Там должен сесть на позицию Аяз.

Над двором гремит раскатистый выстрел. Следом целая канонада. Падаю, ползу, двигаюсь активно, ибо хочется жить.

Если бы не было так страшно, то получилось бы комично. Убегаю на всех четырех, загребая топором. Попадается твёрдый ровный участок замерзшей грязи и льда. Кувырок. Над головой снова гремит раскатистый грохот.

Поворачиваюсь, складываюсь клубком жопой на снег. Пистолет на месте. Топор у ног. В середину силуэта первого бегуна. Сердце колотится. Плавное нажатие. Шванг. Ещё раз. Прицел. Шванг. Шванг. Он делает удивленные глаза, заваливается вперед. Следующий поднимает громадную трубу, украшенную уродливым металлическим черепом, шагает навстречу. Целюсь в грудь. Не успею. Сколько у меня ещё патронов?

Выпрямляюсь, берусь за топор обоими руками.

Мой противник резв, но снег его замедляет на мгновение и эту фору я использую. Перехватил топор повыше и огромной дугой врубил ему в середину ноги.

Попал.

Ещё один громоподобный выстрел прогремел под двором. Но, не в «моего парня». Я не отслеживал результативность огня снайпера, но над ямой было шестеро, добежал до меня один.

— Ах-хаааааа, — жалобно взвыл противник, округлив глаза и немного сгибаясь.

Стрельба продолжается, как озлобленный собачий лай. Редко и гневно.

Поднимаю, замахиваюсь топором. Удар в район груди, он попытался блокировать его трубой. Фехтовальщики из нас так себе. Просто я сильнее, а оружие имеет большое «плечо» размаха. Без затей бью снова. Он падает. Добиваю сокрушительным ударом по голове. Топор соскальзывает, отвратительно откалывая кусок черепа и расплескивая содержимое. Вопреки тому, что слышал, содержимое черепной коробки показалось мне совершенно красным, а не серым.

Фух.

Последний? Удалось напарнику завалить остальных?

Где Аяз?

— Не стреляйте, фраера, я сдаюсь! — орёт последний. Не стал сражаться вместе со всеми. Крадется.

Тело болит во всех местах. Привстаю с «карачек» чтобы увидеть над сугробами недобитого гопника. Левая рука опирается на топор как на посох, правая до хруста пальцев сжимает вальтер. Предательски дожат руки, ствол ходит ходуном.

— Переговоры, малой? — ору наугад, пытаясь унять дрожь. Если не смогу целиться, не смогу стрелять. Не смогу стрелять, неромантично умру в этом грязном снежочке. — Ты из какой банды? Мы отряд Цепеша! Знаешь его?

— Какого Цепеша?

Гред-ддам. Над вселенной грохот выстрела. Поднимаю голову. Кажется, это Аяз завалил последнего оленя.

— Дракулы, твою мать, — бурчу под нос.

— Аяз? Родненький, ты где? Там же? Я иду.

Я весь в снегу, в чье-то крови, перебирая руками и ногами заползаю на трансформаторную будку, которую занял товарищ татарин.

Аяз ранен.

Смотрит не залитым кровью глазом, улыбается, кивает. Ещё жив. Руки на животе.

Голова, лицо, всё тело в кровь. Враги стреляли наугад, но снег не защитил от пуль. Он весь изранен, последнего врага застрелил уже на останавливающемся сердце.

Подполз к его лицу, ловя последние вздохи. Не задавая вопросов, прильнул ухом к его губам.

— Брату передай, люблю его.

Аяз умер. Не было конвульсий, он просто затих.

Привстал на коленях, положил ему в руки трехлинейку. Как говорил Лермонтов — «он встретил смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу». И, с оружием в руках.

Дрожащими руками попытался вытереть кровь с лица. Повернул глазами к небу, откуда падали снежинки.

Привел меня в чувства Иваныч. Выглядело это как пара затрещин по мордасам. Оказывается, я сидел над телом и слегка раскачивался, обнимая топор.

Он без слов понял, что случилось, щупал, проверил нет ли на мне новых не предусмотренных изготовителем отверстий. Потом залепил приводящую в чувство оплеуху.

После — принялся командовать.

Тело татарина спустили. Грузили содержимое гаража, парни обыскивали убитых. Отыскали и принесли мой тесак (оказывается, выронил).

Тот парняга с отрубленной в сугробе ногой — пытался уползти, преодолел метров пятьдесят. Судя по масштабу кровавого следа, истёк кровью. Трупы врагов раздели почти до трусов, забрали ценности, нашли два «Макарова», обрез и две странные кустарные конструкции, вроде самострелов. И полные карманы патронов 5,45 к ним.

Кровавые следы заносило снегом.

Аяз погиб. Дошли до цеха, мы с Иванычем вызвали Хана. Хоронить. Он был буквально убит горем. На наших глазах с его лица спала улыбка. Позвал жену. По исламской традиции и уважению к покойному мы похоронили его в тот же день. Хан читал молитву, жестами показывал, что и как делать.

При помощи навигатора нашли направление Мекки чтобы усадить лицом к ней. Хан омыл тело, завернул в чистую ткань.

Мы с Иванычем (вообще могли нагнать для этого толпу студентов, но ограничились только собой) раскопали снег на кладбище, долбили окаменевшую землю, копали традиционную «сидячую могилу».

Пока руки трудились, думал, что кроме личного горя есть две новости: первая, жители домов замерзли, вторая, гопники — нет.

Время тринадцать двадцать. Когда вернулись в цех, услышали сказанную шепотом новость — Алик умер.

Сил испытывать какие-то чувства по этому поводу не было.

Меня встречали мои парни. Молчаливые. Губы поджаты. Вручил Кабыру винтовку.

— Жаль, что Аяз тебя не научил. Никого не успел. Он умело стрелял. Всех убил. Ты это, не прими за дискриминацию, не обижайся, но северные народы рождали великих стрелков-снайперов. Нам они теперь очень нужны. Ты теперь наш снайпер. Может, другое оружие тебе добудем. Потом.

Кабыр принял винтовку молча, серьезно и, как мне показалось, с легким вздохом.

Глава 7

Большая прогулка

Ни отчаянья, ни стыда

Ни теперь, ни потом, ни тогда.

А. Ахматова

Ночь. Кто меня остановит?

Правильно, никто.

День тринадцатый, время начало второго. Минус тридцать три. Ветра нет, но снег валит щедро.

Суставы ноют, кожу саднит, но дыхание ровное, желудок вполне себе сыт. Маска охотника, она же «лыжника». На морду жирный крем от мороза. Сверху до низа шеи — балаклава, единственная белая (забрал себе, несмотря на возмущения). И белая же шапка из искусственного меха. Комбез зеленый, тут ничего не поделаешь. Берцы, начистил их ранее найденным бесцветным кремом, три слоя носков. Рюкзак, топор в петли-крепления на спине, пистолет (сам почистил и смазал), тесак (Иваныч мне его подточил), фонарик, бинокль, зажигалка (работает), рация под куртку, перчатки вязаные тонкие, рукавицы замшевые, на шею белый пушистый шарф с цветочками, слегка подсевший телефон-навигатор во внутренний карман.

О том, что ухожу, предупредил дежурного по цеху, он удивился, но вида не подал. Первая попытка ночного рейда.

Клацнул засов шлюза. Поправил рюкзак. Дышу в шарф. Он покроется сосульками и вообще надо придумать дыхательную систему похитрее. Ничего. Погнали.

Спальный район. Туда можно скатиться с одной из разрушенных стен бывшего первого цеха (обратно только вокруг, через «основной ход»). Для начала хочу подтвердить своё самое чёрное подозрение — все умерли. Бреду тихо, неспешно. Смотрю по окнам. Ни огонька, ни движения, ни дымка. Мертвый сюрреалистичный мир. Итак вывод — все или почти все жители Спального района замерзли насмерть.

Дети вместе со взрослыми, супруги молодые, старые, животные с хозяевами, до последнего прижимались друг к другу. Мороз загонял их под одеяла, но достал и там, безжалостно заморозив во сне. Они и сейчас все в постелях и, если выйдут на улицы в качестве призраков — заполонят весь город беззвучным шёпотом. Теперь на всех выживших навечно лежит печать смерти большей части жителей города. Или человечества (что там с абстрактным человечеством я не знал, а вот мёртвый Спальный район не иллюзорно виден). Внезапно вспомнился Аяз. Он бы сейчас ворчал что сигареты кончились. Покрытый испариной Алик, именно таким я его запомнил. Глаза его сестры, осуждающе смотрящие на меня, на всех, кто был там. Что мы целы, а он ранен в живот и лихорадит.