Всё, что помню о Есенине - Матвей Ройзман

— Как же это так, — удивилась мать, — два мужа!

— Жила с обоими. Меня, деревенского, смутить хотела. Но я и в ус не дую! Подвела бы меня к третьему мужу, тоже не оторопел бы…

Сергей смеется, мы вслед за ним…

Когда обед кончился, мы, трое, пошли в мою комнату. Печка-буржуйка еле теплилась, я подбросил в нее напиленных чурбачков. Потом напечатал Грузинову справку в Карточное бюро. Он взял ее, посмотрел на свои карманные часы и сказал Есенину, что спешит: как бы бюро не закрылось, а ему надо сегодня же отдать справку. Попрощавшись, он ушел, а я напечатал удостоверение Сергею о том, что он является председателем «Ассоциации вольнодумцев» и имеет такие-то издательские, редакторские и другие права.

Положив удостоверение в карман, Есенин спросил, знает ли моя мать об его «Сорокоусте»? Я объяснил, что Анатолий давал мне на правку экземпляр первой корректуры сборника «Имажинисты». Мать увидела ее на столе и прочитала «Сорокоуст».

— Что она сказала? — спросил Сергей.

— Поэма ей понравилась, но она не поняла, зачем ты написал о мерине.

— А ты что?

— Я ответил, что многие писатели прибегают к разным приемам для того, чтобы их вещь была прочитана от корки до корки. Мать знает старую литературу, и я сослался на Эмиля Золя. С этой целью он в свои произведения вводил эротический сюжет!

— Эмиль Золя? — воскликнул Есенин. — Куда хватил! Все гораздо ближе. Ты «Гаврилиаду» читал?

— Да. С предисловием Брюсова. — Какое издание?

— Второе! — Это совсем не то!

Он подошел к его висящей на вешалке шубе, вынул из кармана завернутую в белую бумагу «Гаврилиаду». Это было первое издание «Альционы».

— Читай! — Сергей положил передо мной поэму, а сам сел на кушетку.

Я читал прелестные пушкинские строфы, в которых был заключен богоборческий остроумный сюжет, сопровождаемый озорными словами. Замечательная поэма, за которую Александр Сергеевич чуть не попал в царскую опалу, убивала веру и в бога, и Христа, и архангелов.

— Это Александр написал сто лет назад без малого! — сказал Есенин, пряча книгу в карман шубы. — Спасибо Брюсову, что он добился издания «Гаврилиады»! Заставлю Мариенгофа прочесть!

Сомнений нет, что Сергей это сделал: в скором времени Анатолий написал на библейскую тему фарс: «Вавилонский адвокат» (семь старцев и Сусанна) (Первоначальное название «Возлюбленная пророка».), поставленную в Камерном театре. В 1936 году, когда я работая редактором в сценарном отделе киностудии «Межрабпомфильм», дирекция поручила мне просмотреть и снять фривольные места в фильме «О странностях любви», поставленном Я. А. Протазановым по сценарию Мариенгофа, того же названия. Анатолий мог прочесть эти слова только в «Гаврилиаде»:

Поговорим о странностях любви.

«Гаврилиада». Изд. второе. Альциона, 1919, стр, 59, стих. 101.

Над этой книгой воспоминаний я работал не один год, и цель была одна: снять с Есенина то, что несправедливо приписывали ему, не только из-за незнания некоторых фактов его жизни, но и по причине его натуры: он любил от одних все скрывать, другим описывать то, что случилось с ним, в мажорных тонах, третьим в минорных, четвертых разыгрывать. При этом он совершал это непринужденно, с большой достоверностью, что как теперь понимаю, свидетельствовало о его незаурядном актерском даровании.

Однако были и другие привходящие причины, которые мешали мемуаристам — даже близко знающим Сергея — донести до читателей истину о великом поэте. Об одном случае я хочу рассказать.

И. Грузинов в своих воспоминаниях пишет:

«1924. Лето. Полдень. Нас четверо. Шестой этаж дома № 3 по Газетному переулку. Есенин вернулся из деревни. Спокойный, неторопливый, уравновешенный. Чуть-чуть дебелый. Читает «Возвращение на родину». Я был в плохом настроении: жара, не имею возможности выбраться из города. И тем не менее взволновали его стихи.»[17]

— Часто тебя волнуют мои стихи? — спросил Есенин.

— Нет. Давно не испытывал волнения. Меня волнуют в этом стихотворении воскресающие пушкинские ритмы. Явное подражание, а хорошо. Странная судьба у поэтов. Пушкин написал «Вновь я посетил» после Баратынского. Пушкина помнят все. Баратынского помнят немногие…

Где же происходил этот разговор? Шестой этаж дома № 3 по Газетному переулку — это квартира № 30, где я жил вместе с родителями. Кто же эти четверо, о которых пишет Грузинов? Это — Есенин, Грузинов, я и моя мать, которую Сергей пригласил послушать его «Возвращение на родину».

Когда он прочитал стихотворение, а Грузинов сказал, что это явное подражание Пушкину, мать, вытирая слезы на глазах, возразила:

— Мы еще в школе учили: «Вновь я посетил тот уголок земли». Конечно, это стихотворение чудесное. Но у Сергея Александровича есть встреча с дедом, которого не узнал внук. Знаете, это сжимает сердце. Так критиковать нехорошо. — И она вышла из комнаты.

Повторяю, это происходило в 1924 году, у меня уже был полный шкаф книг. Я открыл дверцы, вынул том сочинений Евгения Баратынского, нашел его стихотворение «Родина» и прочитал вслух:

Судьбой наложенные цепиУпали с рук моих, и вновьЯ вижу вас, родные степи,Моя начальная любовь.

Степного неба свод желанный,Степного воздуха струи,На вас я в неге бездыханнойОстановил глаза мои…

Е. А. Баратынский. Полн. собр. соч. Киев, изд-во Ф. А. Иогансона, 1894, стр. 95.

Я сказал, что стихотворение Баратынского написано мастером, но с моей точки зрения холодновато. Потом я не без эффекта прочел начало стихотворения Пушкина «Вновь я посетил…» Не без эффекта потому, что после выпускных экзаменов в училище состоялся торжественный вечер, и инспектор обязал меня выступить со стихами на русском, немецком, французском и английском языках. Русским стихотворением и было «Вновь я посетил», которое я разучивал с бывшим учеником Коммерческого училища, в то время артистом театра Незлобина.

— Конечно, у Пушкина гениальные стихи, — сказал я. — Но чем берет Сережа? Мать правильно заметила: неузнавание внуком деда. Как это у тебя, Сережа?

Есенин прочел:

Но что старик с тобой?Скажи мне,Отчего ты так глядишь скорбяще?Добро, мой внук,

Добро, что не узнал ты деда…Ах, дедушка, ужели это ты?И полилась блестящая беседаСлезами теплыми на пыльные цветы.

— Вот здесь настоящая трагедия, сильная трагедия, которая всем знакома и берет человека в плен. Этого нет ни у Баратынского, ни у Пушкина. — И я обратился к Грузинову. — Зря считаешь «Возвращение на родину» подражанием Пушкину. Тогда и «Пророк» Лермонтова подражание Пушкину. Влияние предыдущего поэта на последующего — это закон литературы. Но трагедия в «Возвращении на родину» делает стихотворение оригинальным, есенинским.