Куколка - Генри Олди

— Успели! Удачи, Борготта!

Толчок в спину придал Лючано дополнительное ускорение.

— Добро пожаловать на арену!

Ареной оказался просторный кабинет.

Диванчик в стиле «экзот». Журнальный столик уставлен легкими закусками — оливки, канапе с ломтиками рыбы, сыр, хлебцы, паштеты. В углу — бар с подсветкой. В нем, как в аквариуме, плавали толстые, лоснящиеся бутылки с длинными шеями игуанодонов. Музыкальный центр на пять «стебельков». Окон нет, на стенах — панорамные пейзажи: поле цветущих маков, каменистое ущелье, берег зимнего моря.

Больше всего арена напоминала кают-компанию на «Этне». Лючано заподозрил, что над ним продолжают насмешничать. А что? Испугали новичка заранее, уговорились с ланистой, пригнали сюда, и вот-вот начнут развлекаться — травить жуткие байки, исподтишка любуясь чужим страхом.

Люди везде одинаковы.

Им только дай подпустить шпильку ближнему.

Желая показать коллегам, что их надежды беспочвенны, он с проворством ухватил оливку, нанизанную на шпажку. Не спеша кинуть добычу в рот, прошелся по кабинету с видом человека тертого, битого жизнью и готового к любым розыгрышам. Как ни странно, за ним вроде бы никто не следил. Николетта Швармс, облачена в новое кимоно, хлопотала у бара, разливая по бокалам бренди — судя по этикетке, сливовый «Мирабиль», пять лет в бочках с солерой. Семилибертус с мятым лицом (Лючано прозвал его Бухгалтером) вертел в руках «стебельки» с записями. Он мучительно раздумывал: поставить релакс-симфони «Рассвет над Базалети» или Нору Ладжмон, модную исполнительницу этно-баллад. Еще двое мужчин, толстый и тощий, играли в шашки, скучно комментируя каждый ход.

За игрой наблюдала старуха в халате, чепце и тапках-шлепанцах.

— Вам тоже бренди? — не оборачиваясь, спросила Николетта. Она пролила «Мирабиль» себе на руку и, наклонившись, шумно слизала пролитое ярко-розовым, шустрым язычком. — Или вы не любите сливы?

— Я люблю кивуши, — ответил Лючано.

— Кивуши? Это фрукт? Где его добывают?

— Воруют. Из сада деда Бертолуччо.

— Ах, значит, вы — воришка? — гладиаторша оживилась. — Профи? Любитель? Клептоман?

Желая прервать двусмысленную беседу, Лючано взял бокал, отхлебнул глоток и закусил оливкой. Бренди ему не понравился. Но не возвращать же початый бокал обратно? Сделав еще глоток (ничуть не лучше, чем в первый раз!), он присел на диван. Ноги задрались выше головы: стиль «экзот» был оригинален, но непрактичен. Бухгалтер к этому моменту сделал выбор, и кабинет наполнился сладчайшим, чтоб не сказать — приторным контральто Норы Ладжмон.

Манера исполнения походила на бренди.

В голову бьет, но удовольствия — никакого.

— Меня ночью пучило, — сообщила старуха в чепце, пялясь на доску. Можно подумать, там решалась ее судьба. — Я и так, и эдак, а оно пучит. И газы. Мне вредно есть на ужин говядину с бобами. Молодой человек, у вас хороший желудок?

— Лучший в Галактике, — ответил Лючано таким тоном, что лишь глухой рискнул бы задать ему следующий вопрос. — Родной брат утилизатора. У меня характер скверный. И манеры.

Старуха оживилась.

— Вам надо принимать «Имаклик». Он благотворно действует на психику. Вы явный невротик, вам поможет. Я три раза в день принимаю «Имаклик-форте». Если б не пучило, я бы спала, как дитя. А так, — она с огорчением шмыгнула носом, втянув крупную каплю, — никакой пользы. Бегаешь в туалет, а оно, извините, как дверца к заднице. Вы ночью ходите в туалет? Я имею в виду, без слабительного?

Лючано отпил еще бренди.

— Хожу. И ночью, и утром. И днем. Я из дерьма полжизни не вылезаю.

Старуха раздражала его. В придачу саднила шея. Казалось, «ошейник» разбух, отрастил шипы и царапает кожу. Приходилось следить за собой, чтобы не почесываться каждую секунду. Конечно, дело было не в «ошейнике»: сегодня утром, умываясь, Лючано проклинал все на свете — ему пришлось бриться. Впервые за последние тридцать три года. Подростком, следуя совету умудренного опытом маэстро Карла, он посетил визаж-салон, где цирюльник что-то сделал с луковицами волос на лице, избавив клиента от необходимости бриться каждый день. С тех пор усы и борода у Лючано не росли.

До сегодняшнего дня.

Боясь, что эта пакость каким-то чудовищным, извращенным образом связана с ростом татуировки, влияющей на процессы в организме, он запрограммировал «Гигиену» на сеанс бритья. И вот, нате — лицо горит. Надо выбрать время, посетить местный салон — еще лет на двадцать, если повезет. А везет нам редко, чтоб не сказать — вообще не везет…

— Рекомендую «Роял Классик», — дал совет тощий игрок. — Дыра, конечно. Но здесь, в глуши, выбирать не приходится. Цены умеренные. И цирюльники мастеровитые, заразы не внесут. А то избавишься от лишних волос — и жди взамен прыщей. Вы полжизни в дерьме, а я всю жизнь избавляюсь от прыщей. К кому только не обращался — деньги, как в прорву, а толку чуть. Вас прыщи не мучат?

Лючано сообразил, что о злополучной бороде он рассуждал вслух. Наверное, старуха с ее газами достала. Или бренди виноват. Слишком крепкий. В здешней компании глазом моргнуть не успеешь — начнешь заговариваться.

Он потер шею.

Чешется, зар-раза!..

— Ненавижу шашки, — буркнул толстый. — Хоть голову сверни, а вечно в проигрыше. Никаких шансов. С кем ни играю — он раз, и в дамки, а я опять расставляю…

— А зачем тогда играешь? — спросил тощий.

— А что делать?

Толстый затряс щеками и разразился длинной тирадой. Общий смысл сводился к несовершенству мира в целом, и жизни толстого — в частности. Компания узнала много интересного, помимо ненависти к шашкам. Толстый был стоматологом, но утратил лицензию («Он смеется: „Бери! Дешевле имплантантов не сыскать! Разницу поделим!“ — я взял, а они „мочёные“, пять человек брык в реанимацию…»); потом — брачный аферист, шулер («…а он меня за руку — хвать!..»), брокер, чревовещатель в цирке, и везде — кто-то в дамки, а он, извиняюсь…

Острая зависть пронзила Лючано.

Выговариваясь, толстый расцветал на глазах. Наливался соками, как брюшко паука; делался центром собрания. Наверное, это правильно. Нечего в себе носить, надо выплескивать — сразу полегчает, любой психоаналитик подтвердит. Иначе впору рехнуться…

— Это ты, братец, по тюрьмам не квасился, — перебил он толстяка, когда зависть достигла апогея. — Брокер-шмокер, шулер-шмулер… Детский лепет! Посидел бы с мое, хлебнул бы лиха, узнал, где фаги гуляют…

Мей-Гиле с ее тюремными прелестями встала в кабинете в полный рост. После вчерашнего шоу выступать было легче легкого. Тарталья захлебывался, рассказывая в лицах, обильно жестикулируя. От тюрьмы он изящно перепрыгнул к спонтанному «болевому шоку», который исковеркал ему жизнь, связал первое со вторым в единую цепь злоключений, вспомнил домогательства Казимира Ирасека, гомосексуалиста-извращенца; вынужденное, под давлением, согласие на сеанс с Ирасеком, нет, на три сеанса подряд…

Первый бокал опустел.

В руке сам собой образовался второй, или третий — он не считал.

Рядом старуха в чепце басом вела партию газов, больного желудка, ишемии, детей (сволочи!) и внуков (сволочи вдвойне!), они только и ждут ее смерти, стервятники, старуху никто не слушал, все слушали Лючано, он был в этом уверен — верней, все давно говорили наперебой, Николетта, прикончив остатки бренди, опустошала бутыль тутовой водки, бокалы шли нарасхват, давясь, закусывали, чем придется, прыщи мешались с поправкой Джексона-Плиния, а месячные у Никки всегда проходили болезненно, она стыдилась недомоганий, и залетела-то по дурости, Бухгалтер оказался не бухгалтером, а певцом, драматическим баритоном, несмыкание связок на нервной почве, ядовитая ненависть коллег по сцене, агент его тоже ненавидел, и директора филармоний, и звукорежиссеры в студиях, и, кажется, слушатели — восемь абортов, проклятье экзекутора, метеоризм, казначей цирка сбежал с выручкой; все говорят, взахлеб, в полный голос, кричат, перебивают друг друга, и лишь маэстро Карл молчит, и Добряк Гишер молчит — старики, что ж вы так, ни слова, ни полсловечка, словно вас никогда и не было в моей жизни…

Он не помнил, что было дальше.

Что-то, наверное, было.

— Борготта! Проснитесь!

Нет, это не смешно.

— Да проснитесь же! Вам что, нужны проблемы?

Дреме, липкой и вязкой, как грязевая ванна на курорте Эль-Либейн, было плевать на грядущие проблемы. Чавкая, она не желала выпускать клиента из жадных объятий. Дрема обожала клиента, проникая в мельчайшие поры, избавляя от забот. В ее гуще Лючано избавился от назойливых снов — тишина, темнота, покой.

И вот, нате вам…

Голова, на удивление, не болела. В душе царила ленивая, дружелюбная эйфория. Должно быть, все приснилось: зверь-ланиста, арена, бренди…