Морфология загадки - Савелий Сендерович

Тэйлор отметил, что его интересует только то, как загадки описывают то, что они описывают, и соответственно, разгадки он выносил за скобки. Он достиг того, чего искал, и не задал вопроса о возникшем в его постановке задачи противоречии, которое позволило ему достичь своей цели. Ведь по его представлению загадочное описание нацелено на разгадывание. Казалось бы в таком случае загадку от разгадки оторвать нельзя. Тем не менее только примкнув к школе, предложившей тактику отрыва загадки от разгадки, он сумел создать стройную классификацию для всего корпуса англоязычной загадки, а, возможно, и для всего универса народной загадки. Только отвернувшись от разгадки и ограничив поле наблюдения имманентными свойствами загадочных описаний можно было усмотреть то, что они составляют некоторую единую область со своими тесными смысловыми предпочтениями и компактной системой родства.

Удивительным является то, что, как мы видели, полная классификация загадки поддается описанию в рамках единой системы координат. Это обстоятельство Тэйлор и, казалось бы, видел, и воздерживался от его признания, предпочитая указать на несовершенство своей системы, на отсутствие единого основания классификации. Тут Тэйлор подошел к порогу, на котором он счел за лучшее остановиться. Ведь заглянув по ту его сторону, пришлось бы задавать следующие вопросы, не совместимые с рационалистическим взглядом на загадку. Пришлось бы поставить вопрос, не является ли готовность загадки раскрывать свои тайны независимо от разгадки свидетельством того, что у нее могут быть иные цели, помимо направленности на разгадку. Такая возможность контринтуитивна, и в ней таилась угроза устоявшемуся представлению о загадке.

Но как только мы осознали противоречие, перед которым стоял Тэйлор, у нас обходного пути нет. Нам предстоит ставить и преследовать вытекающие отсюда вопросы. Если бы Тэйлор усомнился в стандартном представлении о загадке, он вряд ли смог бы остановиться и сделать то, что он сделал – подвести итог открывшейся возможности изящно классифицировать всю область загадки. В истории познания достижение определенных важных результатов нередко оказывалось возможным благодаря готовности ограничить горизонт проблематики. Это обстоятельство можно назвать прагматическим условием теоретического познания. А ведь Тэйлор был фольклористом и решал практическую задачу. Теоретическая глубина оказалась избыточным продуктом имманентного направления исследования, точно найденного сильной интуицией Тэйлора.

Итак, сформулируем неизбежный вопрос: что это значит, что, с одной стороны, мы наблюдаем небрежно неоднозначное отношение загадки к разгадке, тогда как, с другой стороны, обнаруживается тесный набор условий, управляющих загадочными описаниями и их порождением? Этот вопрос ведет к следующему: не означает ли это обстоятельство, что цель загадки, ее функция, ее телос[21] до сих пор слишком узко определялись фольклористами?

Настоятельность этих вопросов подсказывает необходимость радикальной переоценки загадки как жанра. Жанр оказывается проблемой в еще большей степени, чем мы заметили вначале. Если ни отношение между загадкой и зарегистрированной разгадкой, ни, в более широком плане, функция загадочного описания не могут быть приняты как очевидности, то они должны быть приняты как проблемы, а вместе с ними проблематизируется и самый жанр. Этого не случилось в рамках двух эпохальных исследовательских традиций. В рамках фольклорно-филологической традиции не возникло сомнений в том, что загадка предназначена для индивидуального рассудочного разгадывания; в свою очередь антропологи и этнологи, ясно видевшие, что отношения между загадкой и разгадкой имеют условный характер и являются общественной собственностью, также не опознали в этом открытии побуждение к пересмотру взгляда на загадку. Произошло это оттого, что филологическая традиция была ими заброшена, а вместе с ней и присущая ей способность удивляться. Только сочетание углов зрения обеих традиций открывает новый, более плодотворный вид на загадку. Возможность такого сочетания возникает в посттэйлорианской перспективе, открывающейся с порога, на котором остановился составитель «Английской загадки из устной традиции».

Перемену направления поисков телоса загадки мы начнем с вопросов к внутренней форме и функциям загадки, которые мы будем задавать в виду антропологических данных.

15. Народная загадка как фигура сокрытия. В этой центральной главе книги речь идет о том, что загадка представляет собой не только жанр словесного искусства, но и особую символическую формацию и особый феномен сознания

У нас, разумеется, нет прямых свидетельств о жизни загадки в исторически ранних устных традициях. Этнологические и антропологические исследования примитивных обществ имеют сравнительно недавнюю, короткую историю; они контаминированы современностью, но некоторые страницы этой истории отличаются большей проницательностью, чем другие. Раньше других Джэймс Джордж Фрэйзер (James George Frazer) задумался над тем, что природа загадки не так уж ясна, как обычно кажется, что ее функция может быть эзотерической. В своем гигантском труде о культурах примитивных обществ под названием «Золотая цепь» он поместил в одном из примечаний к 9-му тому обзор этнографических наблюдений относительно места загадки в жизни примитивных обществ (Фрэйзер 1911: 9.121–122). В этом обзоре находится следующее замечание:

Обычай задавать загадки в определенные сезоны или по некоторым особым случаям любопытен и, насколько я знаю, до сих пор еще не был объяснен. Возможно, загадки были первоначально иносказаниями, принятыми в те времена, когда по некоторым причинам говорящему было запрещено употребление прямых терминов. (Там же: 121)

Имя этому запрету – табу. Интригующее предположение Фрэйзера получило отклик в трудах о загадке, но слишком буквальным образом, без достаточного анализа и развития, что привело к еще одному тупику. В русской фольклористике Д. К. Зеленин обратил внимание на употребление «подставных слов» восточноевропейскими и североазиатскими народами с целью табуирования, чтобы уберечься от сглаза и накликанья (Зеленин 1929 и 1930). В. П. Аникин приложил эти идеи к загадке и высказал мнение, что тематика загадок, обозначенная отгадками, восходит к «тематическим кругам предметов и явлений, имевших условные обозначения в тайной речи древности» (Аникин 1959: 23). Это мнение трудно согласовать с широко разделяемым представлением о том, что мир отгадок народной загадки охватывает универс крестьянского быта. А. В. Юдин подробно рассмотрел употребление имен (антропонимов и топонимов) в восточнославянской загадке в качестве замещений загадываемого предмета (напр., Стоит Орина выше овина. – Очеп; Дуб волынский, на нем платье богатырско, а сучье дьявольско. – Терновник) и пришел к выводу, что заместительные именные номинации в загадке «обнаруживают значительное единство принципов их образования с табуистическими языками» (Юдин 2006: 93). Значимость этого вывода зависит от того, как его интерпретировать: если остановиться на некотором сходстве всех древних табуистических языков, реликты которых находимы в фольклоре и вообще в речевой практике, то это слабый вывод; если в этом ряду отождествить загадку с такими языками вообще, то загадка оказывается попросту упущенной.

Попытки реконструировать историю загадки в свете антропологических данных не могли продвинуться далеко в виду того, что, как это ни странно, в примитивных обществах загадка находится в еще более обветшалой и угасающей форме, чем это обстоит с загадкой в высоко развитых обществах Европы и Азии.[22]

Гипотеза Фрэйзера заслуживает пристального внимания, но не прямого повторения. Она обретает смысл в виду сделанного в предыдущей главе предположения, что загадка имеет иную цель, помимо зарегистрированной разгадки. Гипотеза Фрэйзера указывает на цель такой двойственности: табу, со всеми сопутствующими ему условиями.

Согласовать эту гипотезу с загадкой не просто: табу означает, что загадка не должна раскрывать подразумеваемый ею предмет, но это противоречит тому, что загадка разгадывается и разгадка оглашает то, что в описании представлено иносказательно. Ведь нелепо было бы допустить, что оглашаемый разгадкой предмет является табуированным. Если понятие табу может быть отнесено к загадке, то, по-видимому, как-то помимо ее отношения к разгадке и ее огласке.

Понятие табу согласуется с загадкой в том случае, если загадка в целом, вместе с разгадкой, является иносказанием по отношению к некоторому иному, неназываемому предмету. Иначе говоря, размышление о табу подсказывает, что разгадка не называет предмета табу; предмет табу должен быть иной, чем тот, что назван. У загадки должна быть другая разгадка, помимо регистрируемой, – неназываемая. Только в этом случае она может быть причастна к практике табу. Примем эту гипотезу в преддверии множества подтверждений, которые сразу же всплывают, как только ее смысл осознан. Ее привлекательность с самого начала заключается в том, что она восстанавливает единство загадки как высказывания, нарушенное исследованием загадочных описаний независимо от разгадок.