Приключения Питера Джойса - Емельян Ярмагаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что, Джеми, принес ли ты… — начал кто-то, и кандалы отозвались во всех углах. Потом раздался вопль ужаса:
— Это не Джеми, нас пре…
Кому-то звучно припечатали рот ладонью. Кто-то, громыхая кандалами, встал — я шагнул внутрь тюрьмы, поставил ведро на устланный мокрой соломой пол и со скукой сказал:
— Зачем орать, если человека послали на вахту? Ешьте. Больные есть?
— Все мы больны! — В надломленном голосе звенела злобная тоска. — Холод, качка, блохи, крысы со всех сторон. Хоть на гран милосердия, люди! Здесь находятся джентльмены по рождению, сэр, и за любую услугу любому из нас…
— Молчи, Бентам, — иронически посоветовали из тьмы. — Королевский суд — это и есть милосердие. Из тебя могли приготовить пищу для воронья, но лордам адмиралтейства надо грести из Америки деньги, — и вот тебя возвели в ранг последователей Колумба!
Я молча постоял, пока собравшиеся у ведра хлебали ложками пойло, от которого стошнило бы и скорпиона.
Даже в полутьме было видно, что есть заключенные не из простых: у одного на шее уцелел золотой крестик, на плечах другого истлела шелковая рубашка, у третьего на ногах белели тонкие чулки. Я вышел, и вахтенный захлопнул за мной дверь.
Заключенным сейчас плохо: каково это, когда отберут и тень надежды! Но я не из сердобольных. Мое много испытавшее тело помнит и не такие передряги, а способность сочувствовать у меня избирательная. Заговор? Я сам участвовал в шести: в этом недобром мире каждый хватает то оружие, которое ближе к рукам. Но проведать о заговоре на борту корабля после того, как много лет вы лелеяли мечту снарядить и отправить его на поиски вашей Утопии, — это значит обнаружить в своем доме пороховую бочку с горящим фитилем. И как только я воображал бойню, кровь и разлад, во мне начинали дымиться самые нехристианские чувства. Если мне вздумают помешать доставить ле Мерсера и других к берегам Нового Света, — клянусь картой Колумба, я прикую этим бездельникам ядра к ногам!
Был только один человек, с которым я мог посоветоваться, не опасаясь ни истерик, ни преждевременных решений.
Катарина Гэмидж выслушала меня совершенно спокойно. «Бедняги!» — вот что вырвалось у нее от души. Из-под белоснежного чепца на меня смотрели, источая спокойную и упрямую мысль, большие черные глаза.
— Кто он таков, ваш Джеми Кэпл?
Она думала долго.
— Человек сложной и грешной жизни. Я прятала его от правосудия, потому что надеялась спасти заблудшую душу. Послушайте, Питер: ведь заговор, если он есть, почти раскрыт. Так стоит ли…
— Может быть, и стоит, — сказал я, желая ее испытать. — А что, если этот ваш аркадский пастушок найдет способ выпустить дьяволов из тюрьмы? Почему бы не открыть глаза капитану?
Ее большие белые руки дрогнули на коленях.
— Да, это проще всего, — грустно сказала она. — И хуже всего. Вы же знаете военных. Расстреляет или повесит на рее.
Я не выдержал и схватил ее руки.
— О Кэтрин, одно ваше слово…
Она вспыхнула и вырвала руки.
— Мистрис Гэмидж, — быстро и сурово поправила она. — Я старше вас. И у меня есть внук.
— Хорошо, пусть «мистрис». Пусть они взорвут корабль, если вам этого хочется, — сказал я с ребяческой досадой.
Она не ответила и, слегка повернув голову, посмотрела в отверстие порта.
— Думайте об этих несчастных, — услышал я тихие слова. — Мы с вами из числа тех, на кого это возложено. Разве я не знаю, какая мечта вела вас все эти годы? Но тем, кто озабочен чужими судьбами, никогда не удается взлелеять свою.
Глава IV
Том и Дик вместе мирно и успешно распашут любое поле. Но едва они начнут рассуждать о способах пахоты, как тут же вцепятся друг другу в глотки.
Изречения Питера ДжойсаХуже всего приходилось детям. Уже через две недели под напутственное бормотание Тома Бланкета мы тихо опустили за борт зашитое в парусину маленькое тело. Еще через неделю — второе. Среди матерей началась паника. Женщины падали передо мной на колени, точно я был всесильный Гиппократ [92] или Гален [93]. А чем я мог помочь, самозванный лекарь поневоле? Беда заключалась не только в нехватке свежего воздуха. Скученность и пища — изгрызенные крысами сухари и затхлое пшено, — изнуряющая морская болезнь, наконец, бесприютное ощущение себя малым зернышком, брошенным во Вселенную, делали свое дело так хорошо, что вскоре мы похоронили еще двух взрослых. А там и пошло: в неделю по покойнику. Люди пали духом, перестали разговаривать, без конца молились и часто плакали без причин.
Но все так же в углу кормы, у бочки, накрытой досками, среди общих вздохов и молитвенного шепота маячили неподвижные черные фигуры старшин. Те же ружья и библии, те же степенные разговоры. Воспоминаниями о героях своей веры эти железные люди укрепляли свой дух. И что бы ни творилось на корабле, они так же вели свои неспешные беседы или громко читали и пели свои псалмы: левая ладонь — на раскрытой библии, правая — на стволе ружья.
И вот на опер-деке посланцем от них явился Джон Блэнд.
— Берег еще далек, дни странствия текут в прискорбной праздности, — возвестил он. — И братья полагают, что пора бы, вкупе собравшись, с бодрым сердцем рассмотреть некоторые разумные меры, дабы устроилась будущая община на благо нам и Иисусу Христу.
— Чего они там хотят устраивать? — заныл Уриэл, жестоко страдая от морской болезни. — Все уже давно устроено. Компания Массачусетского залива имеет свой устав, и совет, и должностных лиц…
— Пусть поговорят, — благодушно заметила леди Элинор. — Это отвлечет от лишних мыслей. Эй, Генри, побудь за меня с моими иоменами!
Мастер Генри, расписывавший Джорджу Пенруддоку прелести футбола, выпивок и палочных боев, из которых состояло его университетское обучение, неохотно повиновался, и все мы, кроме леди и мисс Алисы, спустились в спардек. Там уже собралось почти все население Стонхилла, там же в углу дремал штурман.
Как сейчас вижу эту картину. В распахнутые окна кормы летят дымные солнечные дорожки, рисуют на бортах сверкающий ковер. При поворотах судна он переползает с бортов на пол, с пола на зеленое сукно стола, потом слепяще озаряет бритые физиономии с тяжелыми подбородками, белые прямоугольные воротники на темных камзолах, высокие шляпы с пряжками. Люди морщатся и надвигают их на лоб. Порой каюту по всей длине, как взмах бича, просвистывает сквозняк, сея брызги; пол валится то вправо, то влево — ветер свежий, море в барашках. Вверху хлопает громада парусины, визжат шкивы блоков; все дерево, вся снасть «Красивой Мэри» — в напряженной, мученической работе движения. На спардеке запах сырости, смолы, кожи, краски, крысиного помета — извечный воздух морских странствий. Он преобразил людей Стонхилла: даже слово «переселенцы» как бы покрылось налетом морской соли с привкусом горчайшего «навсегда».