Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969 - Виталий Федоров

Мы приуныли и решили дневать и ночевать около кассы. Тётя Маруся поговорила с кассиром, и та пообещала, что если будут свободные места, то их дадут нам. Но мы «провалялись» на вокзале, в углу возле кассы, сутки, а уехать так и не получилось. Приходила на вокзал мамина сестра с мужем Семёном и приглашала нас в гости, но мы отказались. Главное для нас было – уехать.

На второй день пребывания на вокзале мы увидели за окном двух погибших молодых людей. Они лежали на земле рядышком, лицами вверх. У одного была рана через весь лоб, у другого разбита затылочная часть. Мы узнали, что парни ехали на крыше поезда, перебегали с вагона на вагон и не заметили, что приближаются к мосту через железную дорогу. Они двигались в сторону хвоста поезда друг за другом. Задний получил удар первым. Впереди бегущий, услышав удар, а может, и вскрик, оглянулся и получил удар в лоб. Вот такая трагедия. Их почему-то привезли к вокзалу и расположили под окнами на всеобщее обозрение, даже ничем не прикрыв. Пролежали они там довольно долго. Я выходил на улицу и рассматривал их вблизи.

Уехать из Балезино мы смогли лишь на третий день, на поезде Москва – Свердловск. Нам пришлось переплатить кассиру 150 рублей, зато эту ночь мы провели в поезде и смогли отдохнуть. В Свердловске нас ожидала пересадка, и пути оттуда нам оставалось 220 км. Однако в кассах на Тюменское направление на ближайшие поезда билетов нет. И вдруг мы слышим объявление по радио: «На пятый путь прибыл грузопассажирский поезд номер 500, следующий до станции Тюмень». Мы всей семьёй рванули туда, нашли этот поезд и стали выбирать вагон, в который можно было бы забраться. Все вагоны были грузовыми, крытыми и с нарами вдоль стен. Они все были заняты пассажирами.

Мы заметили, что в одном вагоне было свободное пространство. Но как только мы поставили вещи на край дверного проёма, а сами начали забираться в вагон по неудобным ступенькам, из-под вагона вдруг высунулась рука и схватила наш чайник – литой, стальной, в нём находилось кое-что из съестного. Я кинулся за злоумышленником. Им оказался мальчик лет тринадцати. Я его почти догнал, он бросил в сторону добычу и нырнул в тоннель. Я схватил чайник, но всё, что в нём было – исчезло. И с пустым чайником я вернулся к вагону, но снова повторил свою ошибку, поставив его на край дверного проёма, а сам начал подниматься по лесенке. И когда я поднялся и оглянулся, чайника уже не увидел – он снова исчез. Оказывается, это был отработанный беспризорниками-невидимками приём ежедневного грабежа на таких поездах. В этот раз я не успел обнаружить воришку, так как локомотив уже подал сигнал отправления и поезд тронулся в путь.

Когда я подошёл к своей семье в уже мчащемся поезде, то заметил в их глазах замешательство и испуг. Я спросил, что случилось; они молча указали мне на старушку, неподвижно лежавшую на полу вагона недалеко от открытых дверей. На ней было чёрное пальто, по которому ползали вши – крупные, белые, и до жути много. Так вот почему этот вагон был относительно свободным! Народ старался переместиться от этой страсти подальше, а одиночные пассажиры уходили в другие вагоны. Мы же стояли кучкой у противоположной стенки вагона, боясь присесть (да мы были и не уставшие) или поставить наш негромоздкий скарб.

Как нам рассказали попутчики, поезд этот в народе назывался «Пятьсот весёлый», проезд на «Пятисотом» бесплатный. Мы доехали до Поклевской днём и без задержки пошли пешком в Перванову вдоль полотна железной дороги по пешеходной тропе. Где-то на полпути неожиданно встретили наших первопроходцев – Виктора и Полину. Оказалось, что они идут на станцию, чтобы уехать обратно в Кваку. Говорила в основном Полина:

– Ничего хорошего здесь нет, мы разочаровались!

Мне было странно это слышать. Если бы Виктор разочаровался в первую поездку, то не поехал бы повторно. Я на него смотрел «волчонком», а он не проронил ни единого слова. Мы нисколько не расстроились, что они уезжают. С Виктором жить и работать в одной деревне мне не хотелось – плохой он товарищ. И мы спокойно пошли в «неизведанную даль» с одним желанием – там прижиться.

Глава 18. НА НОВОМ МЕСТЕ

В контору колхоза мы заявились всей оравой – мать с четырьмя детьми 14, 10, 8 и 5 лет. Мне думается, отцы колхоза ещё не отошли от «расставания» с Виктором и Полиной, и мы пришли меньше чем через час после их ухода. Почти сплошные иждивенцы. Лишь одна мама имела статус совершеннолетней. Председатель Конев и бухгалтер Комаров ни словом не обмолвились об ушедших несостоявшихся работниках. Лишь поинтересовались, как мы доехали и как себя чувствуем. Выписали со склада немного муки, зерна и сказали – это авансом. Комаров нас взял к себе домой. Мы так «гужом» за ним и шли. Его супруга затопила баню, мы с удовольствием помылись после дорожных приключений. Хозяева выделили нам один из углов своего большого дома. Там мы и прожили первые пять дней. У Зотия Ивановича было два сына и дочь. Василий был старше меня на три года и работал трактористом. Дочь была моего возраста, а младший сын – карапуз, как наш Женька.

За пять дней мы определились с работой. Мама устроилась на МТФ дояркой, меня определили подвозчиком воды и горючего к тракторам, а Венеру в пастушки. Руководство подыскало нам квартиру на второй улице, через дом от председателя колхоза. Дом был крайним, недалеко от железной дороги. Пришлось привыкать к грохоту поездов и сигналам паровозов.

Хозяйка дома, Конева, была вдовой. Женщина худощавая, медлительная в движениях и делах. У неё был сын Анатолий, старше меня на год-полтора. Мы с ним быстро сдружились. Лёжа на полатях, рассказывали друг другу всё, что нам казалось интересным, строили планы на будущее. Работал Толя в тракторной бригаде, как и я. Он получал горюче-смазочные материалы на нефтебазе на станции Поклевской и привозил их на полевой стан. Бочки с керосином были 200-литровые. А я набирал воду в деревянную бочку вёдрами, прямо заезжая в реку, где был брод для проезда на другой берег. И вёз эту воду на поля, где работали трактора. Доводилось мне перевозить и горючее. Поля были небольшими, разбросанными на больших расстояниях друг от друга. Их отделяли леса и перелески. Иногда приходилось грузить очень тяжёлую железную бочку, когда в ней оставалось ещё много керосина. Тогда надо было использовать две длинные толстые жерди, приставляя их наклонно к телеге и таким образом закатывая бочку наверх для перевозки.

К колхозу были закреплены два трактора. Они обрабатывали почву под посев. Сеяли здесь тоже с помощью трактора и сеялки. Убирали урожай комбайном, хотя в то время ещё не самоходным. Его возили по полю трактора, а он жал, молотил и высыпал зерно в бункер. В общем, все полевые работы в деревне Перванова выполнялись механизированно. Это нам было непривычно, ведь в Кваке всё делалось дедовским методом и даже прадедовским: жали ниву вручную серпами, сеяли, раскидывая зерно по полю руками. В Кваке не видели тракторов с начала войны. Пошёл уже третий послевоенный год, а механизации не было и в помине; посевных площадей же в Кваке было значительно больше, чем в Первановой.

В колхоз привезли удобрения и высыпали их не на территории склада, а у забора. Рядом был конный двор, и некоторые лошади паслись свободно. Набрели на это удобрение, погрызли его и отравились. Две из них погибли. Одна из погибших лошадей была «мамашей», и у неё остался маленький жеребёнок, которого нужно было поить парным молоком. Колхозный бригадир, Андрей Конев, поручил мне уход за этим жеребёнком. Я получал на ферме 2,5 литра только что надоенного молока, стаканчик брал «на пробу» себе и шёл на конюшню к своему питомцу. Он с удовольствием выпивал молоко, и я, «поиграв» с ним, отправлялся домой на завтрак. Потом запрягал в дроги с деревянной бочкой коня по кличке Чалко и развозил воду к тракторам. Вечером снова заезжал на ферму за молоком, на конном дворе распрягал Чалко, шёл к своему питомцу и поил его.

Так длилось около месяца. Почти каждый день я выводил жеребёнка на прогулку. Надевал ему на шею длинные вожжи и гонял кругами по лугу. Постепенно он научился щипать травку. А когда совсем окреп и стал питаться подножным кормом, я перестал носить ему молоко. Скоро он стал пастись вместе с табуном. По утрам я заходил за своей рабочей лошадью Чалко. Но Весёлый – так я назвал жеребёнка – увидев меня, мчался ко мне со всех ног. Я ему трепал гриву, обнимал за шею. Он наклонял голову ко мне на плечо, а я гладил его мордочку. А потом он шёл за мной, пока я не ловил Чалко, на которого садился верхом и уезжал на работу.

А тут произошла (не побоюсь сказать) всеколхозная беда. Нашего толкового председателя Николая Михайловича Конева арестовали. Якобы за антисоветчину и вредительство. На каком-то совещании сказал что-то неугодное руководству района и был обвинён в антисоветчине. А вредительство заключалось в том, что две лошади отравились удобрением. Его жена ездила в областной суд в Свердловск и потом рассказала, что ему дали 18 лет лагерей. У них была дочь Маша, хорошая, красивая девушка, моего возраста. Вскоре после суда Маша вместе с матерью уехала в неизвестном направлении, бросив дом на произвол судьбы. Позднее в нём жили такие же бездомные, как мы.