Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник) - Евгения Марлитт

Машинально, с помутившимся взглядом, взяла Лиана компрометирующую записку и отошла к окну. Она не могла и не хотела читать этого послания, написанного знакомым некрасивым почерком матери, одно обращение которого – «Mon cher ami» – было для нее как острый нож в сердце. Ей хотелось хотя бы на минуту скрыться от взглядов обоих мужчин, и она вошла в оконную нишу, но тотчас же с испугом выскочила оттуда. Окно было отворено, а на крыльце, спиной к стене дома, неподвижно стоял Майнау. Он не мог не слышать всего, что говорилось в зале, но в таком случае выходило, что он оставил ее одну бороться с коварным противником, а это был бесчестный поступок. Она не питала иллюзий относительно его любви, но он не должен был отказывать ей в покровительстве: это делает и брат для сестры.

– Э, записку-то вы мне отдайте! – вскричал гофмаршал, боясь, что Лиана может спрятать ее в карман, так как она невольно опустила туда руку. – Против вас и вашей неподатливости необходимо иметь в руках оружие, и я только сегодня раскусил вас: вам присущи все черты вашего рода, в вас больше ума и энергии, чем вы желаете показать… Пожалуйста, прошу вас, возвратите мне мою прелестную маленькую розовую записочку!

Она отдала ему ее; старик торопливо схватил записку и поспешно опять запер в ящик.

В эту минуту на пороге стеклянной двери показался Майнау, но на этот раз не с той изящной небрежностью, а то и с обидно скучным и притворно-вежливым выражением лица, с каким обыкновенно являлся в общую комнату, – теперь он выглядел взбудораженным, точно возвратился после долгой прогулки верхом.

Гофмаршал вздрогнул и откинулся на спинку кресла, когда в комнате так неожиданно появился племянник.

– Боже мой, Рауль, как ты испугал меня! – воскликнул он.

– Чем же? Разве есть что-нибудь необыкновенное в том, что я вошел сюда, чтобы, подобно тебе, встретить герцогиню? – спросил равнодушно Майнау.

Он отвернулся от больного старика и с тревогой взглянул в ту сторону, где находилась его молодая жена.

Она стояла, опершись левою рукой на угол письменного стола; по легкому кружевному рукаву видно было, как сильно дрожит ее рука. Ужасное известие, сообщенное гофмаршалом о матери, поразило ее до глубины души; она чувствовала, что это потрясение оставит след на всю жизнь. Несмотря на это, она все-таки старалась сохранить наружное спокойствие, и ее серо-голубые глаза, смотревшие из-под нахмуренных бровей, встретили взгляд мужа. Она приготовилась к новой борьбе.

Прежде всего Майнау подошел к большому столу, стоявшему в центре комнаты, взял графин и налил в стакан немного воды.

– Ты слишком взволнована, Юлиана; прошу тебя, выпей! – проговорил он, подавая ей стакан.

Она с удивлением и не без возмущения отказалась: он предлагал ей выпить воды, чтобы она успокоилась, между тем как давно бы мог устранить причину ее волнения несколькими резкими словами, сказанными ее непримиримому врагу.

– Не пугайся этого лихорадочного румянца, Рауль, – сказал гофмаршал Майнау, ставившему в это время стакан обратно на стол. – Это лихорадка дебютантки, то есть дебютантки в Шенверте, так как в художественном мире и в лавках продавцов эта прекрасная особа уже давно имела успех как графиня Трахенберг. Что скажешь ты, заклятый враг Рафаэлей женского пола, «синих чулков» и им подобных? На, полюбуйся, какой талант под прикрытием брачного контракта приютился в Шенверте! Жаль только, что обстоятельства заставляют меня конфисковать эту картину!

Майнау уже взял картину и рассматривал ее. Лиана, стоявшая с сильно бьющимся сердцем, увидела, как вспыхнуло его лицо. Она ожидала насмешки, язвительных замечаний по поводу этой «пачкотни»; но он, не отрывая глаз от картины, холодно сказал через плечо дяде:

– Ты, конечно, знаешь, что право конфисковать принадлежит в этом случае исключительно мне… Как попала сюда эта картина?

– Да, как она сюда попала? – повторил, пожимая плечами, смущенный гофмаршал. – По неловкости наших людей ящик, предназначенный к отправке, был передан мне сломанным.

– О, я найду виновного, и он не останется без наказания, – сказал Майнау и положил картину на стол. – А это что? – спросил он, взяв в руки стопку бумаги с сухими растениями, поверх которой лежала тонкая, исписанная убористым почерком тетрадка. – И это было в злополучном ящике?

– Да, – твердо, почти сурово ответила за гофмаршала Лиана. – Это – высушенные дикие растения, как видишь, некоторые представители родов семейства орхидных, очень редко встречающиеся в окрестностях Рюдисдорфа… Магнус продает гербарии в Россию, и я помогала ему составлять их… Неужели и этим невинным занятием я нарушила правила, действующие в доме баронов Майнау? Я сожалею об этом втором промахе. – Она протянула к мужу, просматривающему тетрадку, антично прекрасные руки; при этом на губах ее играла гордая усмешка. – Ты должен убедиться, что на моих пальцах нет ни одного чернильного пятна, и ведь я никогда не упоминала о моих ничтожных ботанических познаниях… Только благодаря неловкости твоих людей стою я тут как обвиняемая, вынужденная молчать. – Грациозным движением прижала она руки к вискам, как бы желая унять сильную боль. – Мне очень жаль, что, не желая того, стала причиной этой сцены и нарушила выработанные тобой правила. Но позволь мне высказаться сегодня в первый и последний раз. Не по моей вине произошла эта сцена, и даю тебе слово, что подобное больше не повторится. Одно еще остается мне сказать: я должна опровергнуть выдвинутое мне господином гофмаршалом обвинение, будто я посредством своих незначительных творений захотела войти в мир искусства для того, чтобы прославиться… Когда первая моя картина была представлена публике, меня несколько недель трясла лихорадка, и не от страха провалиться – меня смущала моя отвага, деньги же, вырученные за нее, стоили мне горьких слез, потому что я продала часть своей души, часть чувств – и все-таки должна была продолжать это делать!

Придворный священник во время этой тяжелой сцены, напоминавшей скорее суд инквизиции, удалился в глубину зала и ходил там взад и вперед. Руки его были сцеплены за спиной, но его широкая грудь высоко вздымалась, дыхание было затруднено, точно он боролся с припадком удушья. Один взгляд, брошенный на этого человека в длинном черном одеянии и с тонзурой на голове, позволил бы обоим мужчинам понять, что он жестоко борется с собой, чтобы, подобно разъяренному тигру, не броситься на них… При последних словах молодой женщины он подошел к стеклянной двери и, защитив глаза рукой, стал пристально смотреть вдаль, где за парком виднелась узенькая полоска шоссе.

– Слух не обманул меня, – сказал он, поворачиваясь, – герцогиня сейчас будет здесь.

– И прекрасно, а то мы тут чуть было не разнежничались! – сказал гофмаршал. – Идемте же встречать ее!

И он встал и выпрямился во весь рост. Кряхтя, гофмаршал подошел к зеркалу, поправил галстук, надушил платок, обрызгал духами с тонким ароматом фрак и жилет, взял в руки шляпу и, прихрамывая, поплелся к выходу.

Молодая женщина спокойно положила бумаги обратно в ящик и попыталась приладить крышку.

– Ну-с, ваше преподобие, – обратился Майнау к священнику, который словно окаменел у двери и, очевидно, выжидал, чтобы Майнау вышел прежде него. – Разве вы не знаете, что герцогиня обидится, если при выходе из экипажа не услышит обычного приветствия из ваших уст?

Взгляды их встретились: насмешливо-удивленный – Майнау и открытый, глубоко негодующий – священника. Оба они метали искры.

– Я уступаю вам дорогу, – проговорил Майнау, указывая рукой на дверь, но не из почтительности к духовному лицу, а с вежливою настойчивостью повелевающего хозяина; при этом он не мог скрыть саркастической улыбки. – А обо мне не беспокойтесь, я вовремя сойду вниз.

Священник вышел с легким поклоном. Майнау следил за ним, пока тот спускался по ступенькам, потом, когда его фигура скрылась с глаз, он вдруг обернулся и, сверкая своими демоническими глазами, быстро подошел к молодой женщине, протянув ей обе руки.

– К чему это? – спросила она, продолжая неподвижно стоять на месте. – Уж не желаешь ли ты показать мне твое великодушное прощение? Но мне этого не нужно, потому что я ни в чем не провинилась. Я хорошо знаю, что эти мои занятия не мешают мне исполнять обязанности ни матери Лео, ни хозяйки дома и dame d’honneur[15]. Растения собирала я во время прогулок с Лео, при этом вкратце давала ему начала ботаники. Делала наброски и писала я ранним утром, когда никто не требовал моей заботы… Если же ты желаешь, чтобы я отказалась от этих занятий, ставших для меня отдыхом, то я повинуюсь. Но только подумай, что муж, признающий за собою право, утомившись неприятностями и скукой домашнего очага, оставить его для продолжительного путешествия, не должен бы был отказывать жене, по крайней мере во время своего отсутствия, в нескольких часах отдыха, чтобы она могла хотя бы на время забыть о хлопотах и обязанностях… Как я уже сказала, я подчинюсь тебе и в этом, но не как слепо и послушно уступающая жена, а как мать Лео. Материнские обязанности я буду исполнять до конца; если бы не это, я не пошла бы теперь встречать герцогиню, а вернулась бы в Рюдисдорф.