Конец ночи - Франсуа Мориак

Она услышала голос Монду. Он разговаривал с кем-то, кто стоял на улице. Тереза привстала, но не решилась подойти к окну. Монду обернулся и самым естественным тоном сказал:

— Это он.

С похолодевшими руками, неспособная что-либо чувствовать, она повторила: «Это он?» Она уже узнавала эти шаги на лестнице — шаги воскресшего ребенка — и от этого ослабела еще больше, словно жизнь, возвращенная Жоржу, разом покинула ее. Нельзя терять сознания, он жив. Она повторяла:

— Это он.

Монду вышел из комнаты. Сейчас в черной дыре двери появится Жорж. На нем не будет повязок, кровь не будет струиться по его лицу.

И вот наконец он появился; взгляд его был мутен, лицо обросло черной щетиной, ботинки облеплены грязью. Она не успела перехватить его взгляд. Как только он увидел Терезу, он поспешил обратно на площадку, с силой захлопнув дверь. Сперва она услышала шепот, затем раздался громкий голос Жоржа: «Нет! Нет! Отстань!» Голос злой, голос больного. Монду вернулся. Он сказал, что Жорж пошел принять ванну. Ему неприятно показываться в таком виде: «После ночной прогулки, какие он часто проделывает…» Тереза поправила шляпу перед зеркалом и, взявшись за дверную ручку, повторила:

— Он жив.

Она чувствовала себя ослабевшей, но была спокойна и, обретя душевный покой, полностью отдалась охватившему ее радостному чувству.

— Вы уж слишком мрачно все себе представляли… я, само собой разумеется, был слегка раздосадован… Но отсюда до того, чтобы считать его мертвым…

Тереза улыбнулась:

— Скажите ему, что я приходила только затем, чтобы оставить письмо: оно там, на столе.

Она обернулась еще раз и робко прибавила:

— Оно касается моей дочери… Не будете ли вы так любезны прочесть его? Я всецело полагаюсь на ваше мнение, следует ли знакомить Жоржа с содержанием этого письма… Вы лучше меня можете судить об этом…

Впредь она будет обдумывать и проверять каждый свой шаг. Тем временем Монду пробежал письмо:

— Я не премину возможно скорее передать ему это письмо, — сухо сказал он. — Да, Жоржу необходимо чувствовать себя свободным, в нем сильно развито сознание долга, а он имеет склонность взваливать на себя непосильное бремя.

Он добавил, что после подобных приступов Жоржу необходим покой… Тереза его прервала:

— Вы не говорили мне ни о каких приступах…

Он вспылил и с мальчишеским задором заявил, что не обязан давать ей никаких справок. Напрасно пыталась Тереза успокоить его, придать голосу тот хрипловатый тон, власть которого она хорошо знала, напрасно играла она глазами — Монду оставался совершенно равнодушным и даже рассердился, когда она выразила сожаление (очень ласково), что ее об этом не предупредили.

— По какому праву вошли вы в его жизнь?

Злоба, которую он уже некоторое время сдерживал, наконец прорвалась. Мгновение Тереза колебалась, затем, словно она была обязана давать отчет этому незнакомцу, произнесла вполголоса: «Дело шло о моей дочери…»

— Плевать вы хотели на вашу дочь…

Она посмотрела на него с удивлением, и ее охватила внезапная усталость. Какое ей дело до этого одержимого? Она попробовала не слушать его злого голоса:

— Я сразу раскрыл все ваши карты. Нет ничего мудреного оказывать влияние на неуравновешенную натуру, на больное воображение. Подумать только, вы еще, чего доброго, воображали, что он вас любит!

Терезе следовало пожать плечами и уйти. Но она, думавшая, что ее уже ничем нельзя вывести из состояния безразличия, не вынесла этого смеха, этого издевательства и не смогла сдержать крика: «Если бы я захотела!»

— Ну конечно, если бы вы захотели!

Почему она оставалась, почему она упорствовала? Тереза не узнавала собственного голоса. Неужели же этот жалобный голос принадлежит ей? Ей казалось, что лепечет какая-то другая женщина:

— Он сам клялся мне в любви.

— Он клялся в этом многим другим… О! Я отдаю вам должное! Вы здорово сумели, что называется, втереть ему очки, он считал вас чуть ли не гением… Но, как видите, долго это не продолжалось…

Тот же голос, тот же чужой голос какой-то идиотки, а не Терезы, возразил:

— Это длилось ровно столько, сколько я хотела.

Тереза жалобно повторила: «Если бы я захотела…»

Если бы она захотела, если бы она раскрыла ему свои объятия, если бы…

— Так в чем же дело? Вы отказались принадлежать ему… охраняя свою добродетель?

Бросив на него негодующий взгляд, она спросила дрожащим голосом:

— Что я вам сделала?

— Вы не хотели меня с ним поссорить? Нет?

— Я?

— Да, вы хотели возбудить в нем ревность. Вы не успели еще рассказать ему, что я за вами ухаживаю. Мы виделись с вами всего лишь раз, и он вам не поверил бы. Но вы не преминули бы это сделать в ближайшие же дни… Это старый, верный способ. Все женщины знают его. А пока что вы притворились, что я вам очень нравлюсь… Хорошенькую сценку он устроил мне в тот день в кафе после вашего ухода!

— Нельзя сказать, чтобы логика была вашим сильным местом, — прервала его взбешенная Тереза. — Всего минуту тому назад вы никак не хотели допустить, что он меня любит…

На этот раз говорила уже она — Тереза, готовая беспощадно жалить. Тереза, только что неосторожно разбуженная этим человеком. «Один он, — говорила она, — лопается от ревности. Ревность не всегда смешна, его же ревность безусловно комична».

— Комична? Почему?

Вместо ответа она слегка усмехнулась, но от него не ускользнула скрытая в этой усмешке ирония. Откинув назад маленькую голову и глядя на него в упор, она внезапно возвысила голос:

— Каким бы оригиналом ваш друг ни был, ему никогда не пришла бы в голову мысль, что вы способны кому-нибудь понравиться… Если бы я задалась целью возбудить в нем ревность, я, конечно, постаралась бы, чтобы это выглядело более правдоподобно…

Она была уверена, что нашла наконец слабое место врага, место, по которому и следовало бить; сознание, что она заставляет его страдать, доставляло ей глубокое наслаждение. И чем язвительнее были слова, которые без всякого усилия непрерывным потоком срывались с ее губ, тем ласковее становился ее голос. От возможности получить удовлетворение она смягчилась. Уверенность, что последнее слово останется за ней, что в ее власти нанести ему смертельный удар, возвращала ей душевный мир. Внезапно она успокоилась, не чувствовала больше своего сердца. Такой дерзкий еще несколько минут тому назад, юноша побледнел…

— Когда вам кажется, что вам удалось оскорбить женщину, вы чувствуете удовлетворение, не так ли? И вы не ошибаетесь, это единственное удовольствие, которое вы вправе ожидать от женщин. Но это мнимое удовольствие, так как вам никогда не удается действительно сделать нам больно. Этой способностью обладают лишь те, кого мы любим. Опасны только мужчины, которых любят. Любопытно даже, что, проявив такую грубость по отношению к женщине, какую проявили вы ко мне, можно быть столь безобидным…

— Это нисколько меня не трогает! — пробормотал Монду.

Он повторил: «Это меня не трогает!..», но, открыв дверь, он старался вытолкнуть Терезу на лестницу, отворачивая от нее свое до неузнаваемости искаженное лицо. На мгновение Тереза взглянула в эти еще совершенно детские глаза… Почему вдруг улеглась ее ярость? Ненависть отступала, как волны в морской отлив, убывала, как вода. Откуда взялось у нее столько смелости?

— Нет, — сказала она, — нет! Не верьте мне.

Он продолжал выталкивать ее, но она держалась за дверной косяк.

— Не надо верить мне, — вновь начала она вполголоса.

— Мне в высшей степени наплевать на все, что вы можете мне сказать!

С минуты на минуту должен вернуться Жорж, он не хотел застать ее в своей комнате.

— Он категорически сказал мне: «Главное, чтобы она ушла, чтобы больше я ее не видел!»

Тереза замерла у двери, и Монду не смог вынести ее застывшего взгляда. Она осторожно высвободила руку, которую он удерживал. Когда она уже была на площадке, ее маленькая головка вновь поднялась:

— Я старалась вас оскорбить. Я придумывала невесть что…

Он тихо ответил:

— Нет, нет, не невесть что…

С беспокойством она спросила:

— Что вы предполагаете делать, чтобы отомстить? Донести в полицию?

Пораженный, он не двигался с места, пока она не сошла с лестницы, пока не скрылась из виду; затем, вернувшись в комнату, он сел за стол своего приятеля и, облокотившись, опустил голову на руки.

IX

Идя по улице вдоль домов, Тереза думала о нем. В эту минуту ее не занимали ни Жорж Фило, ни Мари. Ее интересовал только Монду — ее последняя жертва. Дело не в том, что большого зла она ему не причинила; этот удар, нанесенный верной рукой, дал ей возможность уяснить себе силу своего могущества, помог ей определить свое назначение. Нет ничего удивительного, что на нее оглядываются прохожие: вонючее животное сразу выдает свое присутствие. Тереза чувствовала на себе чужие назойливые взгляды. Она ускорила шаги, горя нетерпением скорее добраться до своего логова и укрыться там. Теперь ей придется жить отшельницей. Для того чтобы быть уверенной, что уже никому не навредишь, а также для того, чтобы избежать возмездия, ибо все те, кому она причиняла зло, в конце концов объединятся. Она достаточно долго подвергала себя риску… Да, конечно, до сих пор она жила под защитой постановления об отсутствии состава преступления, но подобные прецеденты придают только большее значение любой клевете… Какой клевете? Оклеветать ее невозможно: разве не совершила она больше преступлений, чем ей может быть приписано? Но ведь никто ее не обвинял! Никто. Что это она выдумала?