Паутина - Александр Макаров

— Ладно, вещунья, отдыхать пора. Завтра мне распределять бригадам сенокосные участки.

Лизавета встала и, громко вздохнув, ушла в сени.

Николай понимал, что, не поддержав Лизавету против Минодоры и на этот раз, сильно обидел жену своим недоверием. Но как поддержишь, если наверняка не знаешь ничего определенного; что ответишь, коли не продумал чего предпринять? Он чувствовал, что Лизавета в чем-то права, и в душе разделял ее неприязнь к Минодоре; однако предположение, что жена и отец «пересаливают», брало верх: ведь никто из колхозников пока что не сказал «сам видел вот чего» или «твердо знаю за кладовщицей вот что», и лишь кое-кто перешептывался. Николаю хотелось фактов, и он ощутил нечто вроде подъема, когда услышал, что утром придет Арсен с какими-то новостями. Фронтовик действительно любил этого боевого парня, знал о его селькоровской работе и доверял ему. Но что они даже вдвоем могли сделать, кроме как сообщить о своих догадках районной газете?..

Решив поступить с Минодорой именно так, если Арсен чем-то подтвердит подозрения своей матери, Николай задумался о завтрашнем дне; руководство сенокосом правление возложило на него, и это тревожило полевода куда сильнее, чем какие-то скрытники. Подумать же было о чем: все пять закрепленных за бригадами сенокосилок валялись неотремонтированными — узарские кузнецы пока-что воевали; во всем колхозе насчитывалось лишь до полусотни косарей — стариков, старушек и пожилых женщин, зеленая же молодежь литовками косить не умела; ни точильных брусков, ни резцов, ни колец для крепления кос к черенкам не имелось — промышленность работала на оборону страны, и до зарезу нужный сенокосный инструмент колхозники кое-как мастерили сами; сильно беспокоила погода — начинался дождь. На душе полевода было скверно, быть может, еще и потому, что не проходила злость на инспектора милиции, на зря потерянное время, на непойманного дезертира.

Николай прислушался к доносящемуся из сеней сердитому покашливанию Лизаветы, шагнул к столу, чтобы погасить лампу, но в окно раздался осторожный стук. Полагая, что зачем-то пришел с дежурства отец, Николай открыл створку.

Под самым окном стояла белая лошадь, а верхом на ней сидел человек с ружьем в руке. Юрков узнал в нем знакомого сельисполнителя из деревни, где колхозники заприметили дезертира.

— Здоров ли, Трофимыч! — приветствовал сельисполнитель. — Гостя к тебе чуть доволок по приказу участкового.

— Здравствуйте, товарищ Кустов, — отозвался Николай и, предположив, что Калистрат пойман, потом спросил: — А где гость?

— Вот он, успел с устатку к завальнёшке прилипнуть.

— Давай в избу.

Николай поплотнее задернул подшторники.

Первым вошел высокий широкоплечий человек в шапке колпаком и подпоясанном веревкой сером архалуке. Одеянием он походил на бывшего монаха, а обрюзглым безбородым лицом напоминал скопца. Опираясь на железную трость с крестообразным набалдашником, вошедший опустился на западенку подполья.

Сельисполнитель был низкорослый и седоусый здоровяк. Войдя, он сунул свою берданку меж коленей, снял картуз, распустив охапку пепельно-серых кудрей, потом как-то по-особенному извернулся и стряхнул с себя увесистый мешок.

— Принимай-ка, Трофимыч: евоная котомешка.

— Что в ней? — спросил Юрков, взвешивая за лямки промокший мешок.

— Барахлишко да сухари разной породы.

— Нищий?

— Больно молод для энтого, — ответил Кустов, налаживаясь протереть тряпкой свое ружье, потом удивленно заморгал и спросил: — Разве это не Калистратишко?.. Вот ядрена шишь, мы думали, попался! И корпусом и обличьем схож, а не он?..

— Ваша фамилия? — не ответив Кустову, обратился Юрков к задержанному. — Мосеев, да?.. Почему не в армии?

Незнакомец молчал, с каким-то подчеркнутым старанием ковырял прыщ на своем и без того израненном язвинками одутловатом лице. Чрезмерно широкий рот его, напоминающий свежерваную рану, кривился при этом то вправо, то влево.

— Я вас спрашиваю, почему не в армии?

— Болен, — произнес незнакомец глухо, будто прожужжав.

— Хворый, слышь ты, потому и не воюет, — вмешался Кустов, значительно ухмыляясь. — А документишка нету. Объясняет, что злые люди скрали. Ни бумаг, ни денег; попрошанием, слышь, проживает. Сегодня ввечеру наши колхозники его заштопорили. Крадется околицей возля речошки, а в руках — эвон — чертова железина. Крадется с подозрением. А на соломке поблиз овина ребята с девчошками жались. Бессловесно. Увидели чужого — и вовсе примолкли: милицейский приказ про Калистратишку все знают. Потом следить — ночь-то вон какая, будто дегтем свет намазан. Ребята сгребли его, а он железиной вокруг себя помахал, да отбиваться. Но тут девчошки подоспели, — где ему одному супротив четверых!

Кустов смерил незнакомца оценивающим взглядом и, так же значительно посмеиваясь, объяснил:

— Вгорячах-то, видно, тумачишек навтыкали: ишь, под глазом репка выросла!

— Фамилия как? — подавляя неприязнь к незнакомцу, в котором он сразу же заподозрил дезертира, снопа и совсем неласково спросил Юрков. — Мосеев, что ли?

— Бесфамильный, — опять прожужжал незнакомец.

— Бесфамильный Калистрат?

— Агафангелом наречен…

— Ах вон ты кто, странничек, небесный почтальон!

— А-а, да да, да, — закивал сероволосой головой и Кустов. — И у нас письмишки объявились, белой контрой за версту несет!

— Христианин странствующий я, — вдруг возвысил голос незнакомец и выставил свою трость крестом вперед. — От мира бегущий, признаю лишь власть Христа в небеси, земную же презираю!

Злобным взглядом он черкнул по лицам сельисполнителей и отвернулся.

С губ Николая слетела ироническая усмешка.

— Скрытничек! — произнес он так, что Кустов не узнал его голоса. — А по фронтам странствовать кишка тонка? Морда шире лохани, на ней будто черти малину толкли, едва ли перевалило за тридцать, а старцем прикинулся: камилавку напялил, в хламиду нарядился, посошок с крестом отковал!.. Там люди в крови кипят, от треска костей глохнут, жизни свои кладут, а вы, Калистраты-Агафангелы, ножи им в спины садите… Хотя, кому я говорю — этой слякоти?.. Ладно, товарищ Кустов, сведу я его в район, раз приказано; будьте покойны… Обыскивали?

— Только что поверх кожи, однако глядели в оба, что осталось — все при нем. Вот акт написали…

Кустов полез в карман, но в этот момент распахнулась дверь, на пороге показался Арсен, и сельисполнитель осекся.

— Давай, давай, товарищ Кустов, это парень свой, — объяснил Юрков и обернулся к Арсену: — Ты чего спозаранку?

— В башке свербит, — ответил парень и хлопнул кулаком по лбу. — Поговорить хочу, а скоро зазвонят побудку, и ты уйдешь на свою разнарядку. Только с глазу на глаз… Выйдем?

Они вышли, поплотнее прихлопнув за собою избяную дверь, и сели на крыльцо. Парень начал рассказывать исподволь, чтобы Николаю все было понятно, затем назвал приблизительное количество похищенной Минодорою муки из мельничного гарнцевого сбора и, наконец, заявил:

— Весь Узар знает, что хлеб она не продавала, — точно?.. Конюхи говорят, что на рынок важивала чего-то, мягкое да легкое, в котомках, выходит, свое барахло — точно?.. И опять выходит — где хлеб?.. С уверенностью — нахлебники у ней припрятаны!.. Откуда «святые» письма?.. Не дед же Демидыч пишет!.. Где первомайский дезертир Калистрат скрывается — в лесу или у Проси?!..

— А на западенке в избе не он?

— Нет, тот в миллион раз страшнее. Мы с мамой его всего раз видели, так потом целый год им Федорку пужали!

Юрков засмеялся.

— Точно говорю, — серьезно сказал парень, потом приблизился губами к уху Юркова и зашептал: — Есть предложение проверить… Ночи две-три не посплю, поверчусь около Минодориной крепости, выгляжу все и, если что подмечу…

Он не договорил, рубанул воздух ребром ладони и немножко заискивающе спросил:

— Как вы к этому делу?..

— Не убудет, — сказал Николай, смеясь. — Только без фокусов и единолично, как селькор.

— Могу клятву положить, что даже девки не узнают, не то чтобы родная мать!..

Они встали и попрощались.

Из сознания Николая как-то вдруг сами собою выключились и негодование жены на Платониду, и рассказ отца о странницах, и «святые» письма. Все это заслонили скрывшийся в доме Минодоры дезертир и слишком очевидное мошенничество кладовщицы с документами. Однако желание подраться с противником невольно охлаждалось предположением — вдруг районные власти станут на букву каких-либо циркуляров и осудят за преследование не кладовщицы-расхитительницы, не дезертира, но религиозной общины?.. Недаром же секретарь исполкома, признав незаконность секты скрытников без регистрации, заявил Лизавете, что зарегистрирует общину, если будет прошение учредителей. Но является ли преследованием религии то, что он, Николай, поддакнул Арсену проследить за домом Минодоры? Что бы он сделал, не будучи ни депутатом сельсовета, ни членом правления колхоза, ни сельисполнителем? «То же самое, — твердо ответил Юрков себе. — Даже больше: сам бы пошел с Арсеном, выследил бы дезертира, донес бы милиции». А как быть с расхитительницей колхозного хлеба? Тотчас поднять тревогу, учинить ревизию? Нет, лучше подождать, пока в Узар не приедет милиция и не арестует дезертира, иначе скроются и Калистрат и Минодора. «А уж милицию-то я как-нибудь привезу, — улыбнулся Юрков, возвращаясь в дом.