Механическое сердце. Черный принц - Карина Демина

Марта знала, что ей лгут, но ложь эта была приятной.

– А я вот постарел, постарел. – Ансельм поклонился. – Увы, не пощадили годы…

– Все мы стареем. – Марта поспешно отряхнула перчатки от крошек, правда, запоздало подумала, что теперь крошки будут на юбке, но… вдруг да не заметят?

Ансельм припал к ручке.

– Рад, что Ульне решила покончить с этим глупым трауром… если его можно так назвать. – Ансельм вставил в левый глаз стеклышко монокля. Цепочка свисала до самой шеи, узкой, морщинистой, перехваченной белым воротничком и широким кольцом галстука. – Она по-прежнему хороша… а Освальд никак в матушку пошел?

– В матушку, – подтвердила Марта, озираясь.

Старый лис не просто так появился, и… достаточно намека, чтобы насторожить его. Отступит.

Исчезнет.

А он, точнее его снулая дочь, возле поплиновых юбок которой крутится Освальд, нужны подменышу, и Марту тянет намекнуть, испортить чужую игру.

Она открывает рот.

И закрывает.

Освальд поймет, на ком лежит вина за провал, и тогда… нет, Марта не настолько смела.

– Конечно, конечно… на кого же еще, – хмыкнул старик. – Мальчик вырос у вас на руках…

Освальд подал руку, приглашая девицу фон Литтер на танец. И она, порозовев так, что это было заметно и под слоем пудры, согласилась.

– Слышал, что вы заменили ему мать. – Ансельм улыбался, демонстрируя выпуклые красивые зубы, ровные и удивительной, неестественной почти белизны.

– Д-да… – Марте отчаянно хотелось спрятаться, но она подозревала, что сбежать от излишне назойливого гостя не выйдет.

– Ульне так холодна… ко всему была занята своими бедами…

…да, он верно говорит. Безумная, безумная Ульне… она виновата, что Освальд стал таким. Она по-своему все же любила сына, но ее любовь, как и Шеффолк-холл, была лишена тепла.

Мальчик страдал.

Ему было так страшно в огромных герцогских покоях, где полно теней и звуков, признаться, Марта и сама опасалась туда заглядывать… а эта ужасная кровать под балдахином? Ребенок терялся в ней. Марта распрекрасно помнит Освальда, бледного, тощего, с неестественно длинными руками и острыми коленками. Вот он, забравшись на кровать, дрожа – в комнатах топили мало, редко, сидит, похожий на призрака в белой своей рубашке. И ночной колпак съехал, упал на пол, и надо бы поднять, ведь Ульне будет ругаться, но Освальду страшно.

Он так и сказал Марте:

– Я боюсь. Возьми меня к себе.

– Не могу. – Она подняла колпак, от которого едва уловимо пахло мышами – в доме в тот год развелось множество мышей, и сказала: – Мама будет ругаться. Ты же не хочешь огорчить ее.

Освальд покачал головой.

– Ложись спать. – Марта отбросила тяжелое, слишком уж тяжелое для ребенка одеяло.

А он вновь головой покачал и пожаловался:

– Там шелестит.

– Где?

В матраце, плотном, некогда пуховом, но пух давно уже заменили соломой. Поверх матраца легли старые меха, а в них и в соломе обосновались мыши.

И мыши шелестели.

– Он за мной придет. – Освальд схватил Марту тонкими пальчиками.

– Кто, дорогой?

– Вожак псов… он захочет, чтобы я умер…

– Ерунда какая. – Она поцеловала ребенка в щеку, пусть Ульне строго-настрого запретила глупые нежности: Освальд должен расти мужчиной. Но ему только пять, и Марте нестерпимо хочется обнять мальчика. Она и обнимает, он же прижимается к ней тощим дрожащим тельцем.

– Забери меня, – просит. – Забери меня отсюда… пожалуйста. Давай убежим!

Ах, если бы у Марты хватило смелости, но разве Ульне позволила бы уйти? О да, она отпустила Освальда, когда тот стал достаточно силен, чтобы вырваться, но… что с ним случилось?

Марта догадывалась.

И сжала губы, запирая догадку. Она же повернулась к Ансельму и, наклонившись, – к старости стала подслеповата, – уставилась на замечательные его зубы.

– Альвы, – признался Ансельм, постучав по резцам ногтем. – Еще до войны собрался за Перевал. Обошлось в копеечку, но мой доктор оказался прав. Такие мастера. Как новые стали. Лучше новых.

Он улыбался широко и счастливо.

И Марта позавидовала ему… альвы, значит. А у Марты зубы болят, ноют по вечерам, и доктор прописал опиумную настойку, но сны от нее становятся тяжелыми, муторными. Нет уж, Марта пока терпит, а как терпение иссякнет, обратится к дантисту, чтобы удалил больной зуб… или два… или три…

– Рад, что Ульне решила породниться. – Ансельм не отставал, он шел следом за Мартой и монокль вертел на пальце. Стеклышко поворачивалось, посверкивало хитро. – Освальд – хорошая партия для моей девочки. Я и сам намеревался предложить, но вот ходили слухи…

– Не стоит верить слухам, дорогой Ансельм. – Ульне плыла навстречу.

Королева.

И алмазная диадема сияет короной на седых волосах. Ее прическа проста, и эта простота лишь подчеркивает удивительную красоту диадемы.

– Ты все так же прекрасна. – Ансельм согнулся в поклоне и распрямился с кряхтением. Ульне ответила благосклонным кивком.

Холодная.

Ледяная. Или скорее уж вырезанная из слоновой кости. Напудренное лицо – маска тонкой работы. И шея, худая, жилистая… и руки эти полуобнаженные, но не измаранные желтой россыпью пигментных пятен, как собственные руки Марты…

– А ты все так же любезен. – Ульне подала руку, и Ансельм вновь согнулся, касаясь ее губами, оттого не видел, как маска-лицо изменилась, полыхнув ненавистью.

Презрением.

И вновь сделавшись равнодушной.

– Вижу, что Шеффолк-холл возрождается… премного этому рад.

– Неужели?

– Ах, Ульне, ты же не позволишь старому… недоразумению разрушить счастье детей. Посмотри, до чего красивая пара! – Он всплеснул руками, точно сам удивлялся, что не заметил прежде.

Красивая?

Освальд хорош, ему к лицу строгая чернота фрака, да и сам фрак, по мнению Марты многим мужчинам придающий совершенно дурацкий вид, сидит замечательно, подчеркивая и широкие плечи подменыша, и талию его. А девица робко улыбается, но улыбка вовсе ее не красит, напротив, она какая-то нелепая, виноватая. И взгляд этот исподлобья, и явная дрожь в руках…

Марта и сама дрожала, но отнюдь не от смущения.

Предупредить? Хотя бы ее, но…

– Не позволю, – ответила Ульне, окинув Ансельма насмешливым взглядом. – Но, дорогой… дядюшка Ансельм, в отличие от вас я не могу похвастать крепким здоровьем. А в последние месяцы и вовсе чувствую себя преотвратительно…

Он покачал головой, поцокал языком, выражая сочувствие.

Марта не поверила.

– И мне хотелось бы поторопить события… конечно, если Всевышнему будет угодно, я проживу и год, и два, но… – Из широкого рукава появился платочек, которым Ульне сняла невидимую слезу. – Мне бы безумно хотелось присутствовать на свадьбе единственного сына… и наследника.

Она добавила это чуть тише, и Ансельм насторожился. Он позабыл про монокль, который вновь свисал на толстой цепочке, и Марта не в силах была отвести от стекляшки взгляд.

– А Тедди?

Вопрос осторожный, но дрогнувший голос выдает волнение.

– Мой несчастный кузен… – В руках Ульне развернулся веер, украшенный тем же рисунком из золотых розанов. – Вы же знаете, что дед отлучил его от рода…

– Печальная история, печальная… мне представлялось, что он несколько погорячился… ваша тетушка, конечно, была не права, а в итоге пострадал столь милый юноша. Мне казалось, вы-то лишены предубеждений и исправите сию досаднейшую оплошность.

Освальд вел в танце, но девица шла тяжело, то и дело забывая движения, то спотыкаясь, то путаясь в юбках, краснея и от волнения ошибаясь вновь и вновь.

Ее не пощадят.

Ни он, ни Ульне.

– Увы. – Веер дрогнул, и золотые розаны полыхнули светом. – Единожды приняв решение, дед имел обыкновение придерживаться его… что бы ни произошло. Вам не о чем волноваться, Тедди не имеет на Шеффолк-холл прав… равно как и на титул.

Марта вытащила печеньице, последнее, не считая тех, что припрятаны в ее комнате под матрасом, понюхала и вернула в ридикюль.

…не следовало злить Ульне.

– Более того, – Ульне приняла предложенную руку, – мой несчастный кузен оставил нас…

– Прошу простить меня за бестактность… не знал… примите мои соболезнования.

– Ах, дядюшка Ансельм, вам ли не знать, я давно похоронила Тедди в своем сердце… и то, что случилось, было предопределено.

…овсяное печенье Марта крала для Освальда. Спускалась на кухню, огромную, некогда занимавшую половину подземного этажа Шеффолк-холла, но ныне полупустую. Она помнила темноту и характерный запах металла, угля и дерева, сдобы, которую готовили. Тяжелые очертания печей, чьи зевы прикрывались чугунными заслонками. Широкую полосу стола, сделанного из вишни многие столетия тому. Ножки его почернели и заросли грязью, как и плиты пола, отчего казалось, будто стол этот вырастает из камня. На краю его повариха, древняя, полуслепая, и оставляла корзину с печеньем…

– Но все же жаль, премного жаль… – Ульне и вправду сожалела, но лишь человек, хорошо ее знающий, способен был уловить тень жалости на ее лице.