Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Все это верно, но стоит ли все это пролитой крови? А к этому прибавьте омраченное будущее, замедление прогресса, беспокойство, овладевающее лучшими слоями общества, отчаяние честных либералов, злорадство чужестранного абсолютизма по поводу ущербов Франции 1830 года. Победители торжествовали, говоря: «Мы блестяще выступили! Но взгляните, как резня обесчестила победу, как порядок опрокинут обезумевшей свободой! В итоге восстание есть печальное и гибельное дело». Так говорит буржуазия, фальсифицирующая голос масс, и с ней охотно соглашаются многие.

Что касается нас, то мы отбросим вовсе это слово «восстание». Оно слишком широко и вследствие этого чересчур удобно для злоупотреблений. Мы знаем разницу между одними и другими народными движениями. Мы не спросим, чем отличается битва от восстания. Да и кроме того, почему битва? Тут возникает вопрос о войне. А война разве меньший бич, если восстание большое бедствие? Да и всякое ли восстание есть бедствие? Разве 14 июля стоило двадцать миллионов? А водворение Филиппа V в Испании стоило Франции двух миллиардов! Даже денежный расчет говорит, что 14 июня обошлось дешевле. Отбросим эти подсчеты, кажущиеся доказательством, хотя по существу они являются только словами. Восстания мы оцениваем в их собственной сущности. Наблюдения доктринерской школы, изложенные выше, ставят вопрос только о явлениях восстаний, а мы ищем их причины. Мы оцениваем положение иначе и точнее.

II.

Внутренняя сущность вопроса

Существует два вида народного гнева: мятеж и восстание; в первом случае участники поступают беззаконно, во втором они всегда правы. В демократических государствах, которые все-таки основаны на справедливости, иногда случается, что одна часть народа угнетает другую. Тогда народ восстает и, ввиду необходимости отстаивания своих прав, может дойти до того, что возьмется за оружие. Во всех спорах, вытекающих из защиты верховной власти коллектива, война целого против части является восстанием, а нападение части на целое является мятежом. Судя по тому, кто занимает Тюильри, король или Конвент, и нападение на Тюильри может быть правильным или несправедливым. Одна и та же пушка, будучи направлена на толпу, действует беззаконно 10 августа и правильно — 14 вандемьера*. Внешне все это имеет сходство, но глубина дела различна: швейцарцы защищают ложь*, Бонапарт защищает истину. Улица не может разрушить того, что было сделано для свободы и для государства всеобщим голосованием.

То же самое происходит в событиях чистой цивилизации: инстинкт толпы, вчера еще крайне проницательный, назавтра может замутиться. Одна и та же ярость законна по отношению к Терраи и нелепа в отношении Тюрго*. Разрушение машин, ограбление складов, поломка рельсов, разрушение доков — это ложные пути масс, отрицание справедливости народом, стоящим перед лицом прогресса, Рамюс, ограбленный школьниками, Руссо, изгнанный из Швейцарии и побитый камнями, — все это является мятежом. Израиль против Моисея, Афины против Фокиона, Рим против Сципиона* — это мятеж. Париж против Бастилии — это восстание. Солдаты против Александра, матросы против Христофора Колумба — это тоже мятеж, и мятеж самый беззаконный. Почему? Потому что Александр мечом совершил для Азии то, что Христофор Колумб сделал для Америки компасом. Александр, подобно Колумбу, открыл новый мир. Дары этого мира цивилизации настолько увеличивают свет, что всякое сопротивление является преступным.

Порой народ нарушает верность по отношению к самому себе. Толпа является предателем по отношению к народу. Может ли, например, быть что-нибудь более странным, чем длительный и кровавый протест соляных контрабандистов? Это хроническое законное возмущение, которое в решительный момент, в день спасения, в час народной победы внезапно поворачивается к трону, переходит на сторону шуанов и вместо восстания против монархии устраивает мятеж за нее. Вот мрачный шедевр невежества! Невольный контрабандист спасается от королевской виселицы и все-таки, еще имея на шее обрывок веревки, добивается белой кокарды. Умирающий под гнетом соляного налога, он снова возрождается к жизни с криком: «Да здравствует король!» Убийцы Варфоломеевской ночи, убийцы сентябрьских дней, грабители Авиньона, убийцы Колиньи, убийцы госпожи де Ламбаль*, убийцы Брюна, микелеты, лесные бандиты, каденетты, спутники Жегу, рыцари кандалов — вот мятеж. Вандея является огромным католическим мятежом. Легко можно узнать шум, производимый мятущимся правом, но он не всегда выходит из волнения потрясенных масс; существует бешеная ярость, существуют надтреснутые колокола, но набат не дает бронзовых переливов. Смятение страстей и невежество в народных волнениях звучат иначе, нежели сотрясения народного организма во имя прогресса. Восставайте, но лишь для того, чтобы вырасти! Укажите мне, в какую сторону вы направляетесь! Идти путем восстания можно только вперед, всякая другая дорога никуда не годится. Резкий шаг назад уже представляет собой мятеж, отступать — это значит идти наперекор человеческому роду. Народное восстание — это сама истина, доведенная до ярости; камни, сброшенные с места восстанием, извергают искры справедливости. Но иные камни оставляют мятежу только грязь. Дантон против Людовика XVI — это восстание, Гебер* против Дантона — это мятеж.

Отсюда вытекает то, что в некоторых случаях восстание может быть «самым святым долгом», говоря словами Лафайета, но в этом же случае простой мятеж является «роковым покушением на человеческие права».

Существует также некоторая разница в температуре накаливания: восстание зачастую является вулканом. Что же касается мятежа, то почти всегда он представляет собой пылающую солому.

Мы уже сказали, что зерна мятежа зреют в природе дурной власти. Полиньяк — всего только мятежник, Камилл де Мулен — правитель.

Порой восстание является воскресением. Разрешение всех вопросов находится во всеобщем голосовании, которое является безусловной задачей наших дней, что же касается предшествующей истории, то она в течение четырех тысяч лет была наполнена попиранием человеческих прав и страданием народов. Каждая ее эпоха носила в себе признаки протеста в том виде, в каком она могла это сделать. При правлении цезарей не было восстаний, но существовал Ювенал.

Facit indignatio [99] — заменяет Гракхов.

В правление цезарей существовал Сиенский отшельник. Был также человек, написавший «Анналы»*.

Мы не говорим о великом отшельнике Патмоса*, который также обременяет действительный мир протестом от имени мира идеального, из видения строит сатиру и набрасывает на Рим — Ниневию, на Рим — Вавилон, на Рим — Содом, пылающее отражение Апокалипсиса.

Иоанн на своей скале — это сфинкс на своем пьедестале. Можно не понимать его: он был евреем и писал по-еврейски, но человек, написавший «Анналы», принадлежит к латинской расе, скажем лучше, что это римлянин.

Вследствие того что нероны черные царствуют втемную, они должны изображаться такими, какие они были на самом деле. Работа поэтическим резцом сама по себе была бы бледной. В углубления, делаемые им, нужно вливать сгущенную и едкую прозу.

Деспоты играют некоторую роль в образе мышления философов. Закованные слова ужасны. Писатель удваивает и утраивает свои усилия, когда народный властелин обрекает его на молчание. Из этого молчания вытекает некая таинственная полнота, которая просачивается в мысль и застывает там в виде куска металла. Сжатость истории делает сжатым и образ мыслей историка. Гранитная прочность каких-нибудь знаменитых прозаических произведений является не чем иным, как уплотнением, которое было сделано по прихоти тирана.

Тирания вынуждает писателя к умножению объема произведений, но эти невольные ограничения усиливают их воздействие. Обороты речи Цицерона, являющиеся едва достаточными для Верреса*, притупились бы, если бы за них взялся Калигула. Чем короче была фраза, тем более сильным был удар. Тацит* мыслил весьма кратко.

Честность большого сердца, претворенная в правосудие и истину, способна поражать, как гром.

Скажем мимоходом, что исторически Тацит не стоит выше Цезаря, он оставил за собой Тиберия. Цезарь и Тацит являются двумя феноменами, сменяющими друг друга, встречи которых таинственным образом не осуществляются благодаря вмешательству того, кто регулирует моменты входа и выхода векового сценария. Цезарь велик, и Тацит также велик; божество, оберегая обоих, не сталкивает их друг с другом. Поражая Цезаря, судья мог не соразмерить силы удара, и это было бы несправедливо. Бог не хотел этого. Великие войны Африки и Испании, уничтожение киликийских пиратов, насаждение цивилизации в Галлии, в Британии, в Германии, — вся эта слава покрывает собой Рубикон. Божественное правосудие проявило в этом известную деликатность, так как колебалось напустить на знаменитого узурпатора не менее знаменитого историка, щадя Цезаря, оно не столкнуло его с Тацитом и дало гению возможность проявить себя при смягченных обстоятельствах.