Мир приключений. 1973 год, выпуск 2 - В. Болдырев

Машина села точно на голый курган с каменной пирамидкой на вершине. Я надел на голову обруч с биодатчиками и, стараясь мыслить четко и конкретно, стал отдавать приказания. Теперь можно было войти в биоконтакт с Машиной: вторично она не полезет проверять психику.

В пирамидку вмурованы два кубика — белый и черный. Два симпатичных пластмассовых кубика, одинаковых по весу и объему, только черный обладает радиоактивностью, убивающей человека максимум за два часа. Я отдал приказание разломать пирамидку и доставить кубики в рубку. Машина вытянулась, нос ее почти вплотную подполз к пирамидке. Мне не было видно, но я отчетливо представил, как жадно дышит серое пятно, колыхаясь и чмокая, точно голодное болото. Все-таки не стоило, наверное, снабжать спасательную лодку с эмоциями таким оружием. По стенам пробегала дрожь, а пирамидка медленно таяла в воздухе. Все, будто ее и не было. Растаяли и кубики, но их Машина снова “соберет” сейчас по молекулам. Мне стало не по себе, когда я подумал, что Машина точно так же могла “разобрать” меня, чтобы “собрать” в безопасном месте. Тогда мне уже никогда не суждено было бы вновь материализоваться: на любой планете, на любой орбитальной станции датчики показали бы Машине космический вакуум. Миллионы лет бродила бы она по Вселенной, ища обитаемую планету… Мы не предусмотрели такой вариант. Впрочем, мы не предусмотрели и другого: что делать, если Машина внесет черный кубик в рубку. Были абсолютно уверены, что она этого не сделает. Да я и сейчас в этом уверен. Иначе было бы очень уж глупо. А если и внесет, тоже ничего особенного: понадобится несколько секунд, чтобы приказать его выбросить. За это время радиация большого вреда не сделает. Просто прибавит несколько рентген к тем семидесяти, что у меня уже есть.

Передняя стена заколыхалась, вытянулась в длинный язык, на кончике которого приплыл белый кубик. А в воздухе над пультом появились слова и цифры, объясняющие, что черный кубик опасен. Любому здравомыслящему пассажиру этого было бы достаточно. Но я — то ведь не здравомыслящий. Поэтому, поправив биообруч на голове, я отдал идиотский приказ: подать сюда черный кубик.

И сразу стены рубки потухли. Черные глянцевые плоскости — больше Машина ничего не позволяла мне видеть. Теперь она окончательно убедилась, что везет полнейшего идиота. Я ухмыльнулся и отдал серию приказов — биотоками и на пульте. Приказов вполне разумных. Никакого эффекта. Машина не отзывалась. Она куда-то тащила меня, скорее всего на Луну. Ну что ж, испытания окончены. Я послал импульс датчикам, чтобы они прекратили сбивать Машину с толку, и почувствовал, что курс изменился: Машина повернула на Базу. Потом я раскрыл чемоданчик, который ночью спрятал в рубке, и достал белый костюм и бритву.

Экзамен выдержан. Машина отказалась повиноваться на четвертом идиотском приказе — это в пределах нормы. Несмотря на эмоции, она не выбросила меня в космос, не усыпила, не разложила на молекулы. Она служила человеку и честно боролась за него против него самого. Ей может довериться любой потерпевший крушение.

Несколько дней займут необходимые формальности, пока Ученый совет Академии Космических Работ рассмотрит материалы и вынесет решение, а затем Машину поставят на конвейер. Больше ей никогда не придется летать. Все, что мы вложили в нее, все, чему она сама научилась за время испытаний, она передаст тысячам других машин, подобных ей. А может, и не совсем подобных, это уж ей решать. Наверняка другие машины не будут так долго определять компетентность пассажира. Им достаточно будет одного глупого приказа. Я потрогал синяк. В конце концов, не такая уж большая плата за то, чтобы другие в будущем не получали синяков.

У меня было достаточно времени, чтобы привести себя в порядок и заполнить журнал. Про синяк я, разумеется, писать не стал: никому, кроме меня, это не интересно.

Мягкий толчок, стены рубки слегка опадают, и вот появляется светлая щель. Солнечный свет кажется нестерпимым, ощупью ступаю на Землю и слышу общий вздох и голоса:

— Очень кароший мистификаций. У нас тоже любить так мистифицировать.

— Малчышка, понимаишь, рэмна тэбэ нада. Иди поцелую, дарагой. И не нада ничего говорыть. Все ясно.

И еще одни голос — милый и с такими необычными интонациями, что я мгновенно распахиваю глаза:

— Володичка, иди скорей в столовую. Я тебе приготовила такой ужин…

И тут я понимаю, что солнце не встает из-за гор, а садится за них и что испытание продолжалось шестнадцать часов.

Скорин И.

РАССКАЗ ОТСТАВНОГО “СЫЩИКА”

Десять суток просидеть за решеткой в противной, пропитавшейся карболкой и еще какими-то запахами клетке трудно. Трудно вдвойне, если знаешь, что не виноват; знаешь, что выполнил не только приказ, но и свой долг. Плохо сидеть без работы и прогулок, и к тому же еще и отвратительно кормят. Миска бурды на завтрак да такая же порция на ужин. Если бы не передачи, то хоть пропади. Правда, появилась уйма свободного времени и можно вспоминать друзей, трудную работу и все несчастья, свалившиеся за этот месяц.

Детства он почти не помнил, зато отчетливо сохранилась в памяти школа. Учился он прилежно и окончил ее с медалью. А сколько потом было этих медалей! Конечно, каждая медаль, приз или диплом доставляли большое удовольствие его другу и наставнику, старшему лейтенанту милиции Акимову. Они проработали вместе целую вечность — восемь лет, и если бы не эта невесть откуда свалившаяся болезнь, наверное, все было бы по-прежнему. Легкая простуда, на которую он, в общем-то, не обратил внимания, дала осложнение, и его списали за невозможностью дальнейшего использования в уголовном розыске.

Сейчас, лежа на соломенном матраце, он какой уже раз перебирал в памяти все события. Правду говорят, что уж если не повезет, то не повезет. Отчетливо запомнился тот день, когда к нему пришел старший лейтенант милиции Акимов, уселся на пороге и начал говорить. Он не все понял из того, что говорил друг, разобрал только главное: что ему нельзя больше работать, потому что после болезни пропало его основное качество — обоняние и по состоянию здоровья его списали из уголовного розыска. Наверное, так думал — а он наверняка все понимал и умел думать — этот огромный служебно-розыскной пес Амур.

В этот день Амур слушал Акимова внимательно, а тот говорил и украдкой смахивал слезу; говорил, что никогда не забудет Амура, что теперь у него уже не будет такого умного и добросовестного помощника, что ему пришлось взять другую собаку, так как он проводник, а проводнику нельзя без собаки. И он, Акимов, еще не знает, что получится из этого нового помощника. Перебирая парадный ошейник, сплошь увешанный медалями и жетонами, друг рассматривал их, как будто раньше никогда не видал, брал в руки медаль, смотрел и вспоминал, где они ее заработали. А Амуру нечего было вспоминать, он все их помнил наперечет. Несколько были за красоту шерсти и фигуру, как говорится, за экстерьер, но большая часть — за состязания. Любил Амур эти состязания. Ему нравилось гордо пройти по рингу перед публикой и судьями и нравилось идти впереди других собак. Команды он тогда выполнял особенно четко, с удовольствием, а когда разрешалось проявить инициативу, то с особой сноровкой показывал все, что знал. Так было до болезни. Но когда Амур заболел, не помогли ни врачи, ни лекарства, хотя в питомнике очень хороший врач — Галина Викторовна. Она поднимала на ноги почти издыхающих собак. Все помнят, как года три назад ранили Ладу, красивую восточноевропейскую овчарку с дымчатой шерстью, стройную и очень умную. Она пошла на задержание вооруженного бандита, ловко схватила крепкими зубами руку с пистолетом, но не заметила, что в другой у преступника был нож, и бандит ударил Ладу ножом. Проводник привез ее в питомник полуживую. Ох и переполох тогда поднялся! Начальник питомника и проводники разволновались, а собаки устроили такой лай, что их едва усмирили. Галина Викторовна спасла Ладу, сделала операцию, потом носилась с ней, как с малым щенком. Амур вместе с Акимовым навещал больную. Лада выздоровела и снова начала работать. Амур встречался с ней изредка: то на тренировочной площадке, то в машине, когда везли на дежурство, и даже пытался ухаживать, но красавица Лада несколько раз ласково куснула его и отвергла случайные знакомства. А вот Амуру врач не помогла, хотя и поила всякой гадостью, делала уколы.