На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева

– Как и Толстому, – неожиданно произносит Георгий Иванов. – Толстой хоть и каялся, но очень неубедительно и, кажется, никогда не просил ни у кого прощения.

– И отлично делал! Да и у кого бы, спрашивается, Лев Толстой мог просить прощения. И за что? – подхватывает Бунин, оживившись. Одно упоминание имени Толстого магически действует на него. Толстого он боготворит и способен часами говорить о нем.

А Георгий Иванов – хотя он читал книгу Бунина о Толстом и слышал все бунинские рассказы о нем – спрашивает с невинным видом любознательного простачка:

– Вы ведь, Иван Алексеевич, если не ошибаюсь, и сами толстовцем были когда-то?

Бунин кивает:

– Как же, как же, был.

– И наверное, очень хорошо его лично знали?

Бунин качает головой:

– Нет, к сожалению, знал очень мало, вернее, совсем не знал. Всего один раз осмелился пойти к нему и раз говорил с ним на улице.

И Бунин с увлечением начинает подробно описывать свои встречи с Толстым, забыв, что он уже не раз вспоминал о них при нас.

Но мы трое – особенно Вера Николаевна – слушаем, будто все это для нас ново и чрезвычайно интересно.

Я очень довольна. Лишнее доказательство того, что добрые дела идут прежде всего на пользу совершающим их. Добро, как, впрочем, и зло, обладает свойством бумеранга – возвращается к бросившему его. Стол останется у нас.

Георгий Иванов наклоняется над большим открытым чемоданом, набитым книгами. Сверху лежит «Анна Каренина».

– Зачем вы, Иван Алексеевич, столько книг с собой привезли?

– А как же! Мне они все необходимы.

Но Георгий Иванов не унимается:

– Все, даже Толстой? Ведь здесь в библиотеке Дома…

– Терпеть не могу библиотечных книг, – перебивает его Бунин. – Предпочитаю читать собственные. А без Толстого мне невозможно. Сколько раз перечитываю и всегда как впервые. Заметили ли вы, что произведения великих писателей – таких, как Толстой, Шекспир, Гете и даже их французский Бальзак, старятся вместе с читателями? Автору их всегда тот же возраст, как и читателю. Молодому кажется, что это написано молодым, что только в молодости и можно так чувствовать и понимать жизнь, человек средних лет находит в них опыт и зрелость, свойственную его возрасту, ну а старик, вроде меня, открывает в них глубину и мудрость старости, которой он прежде в них не видел. Это исключительная черта гениев. А остальные писатели, даже очень хорошие, пишут по своему возрасту и для читателей своего возраста. Поэтому многое, что я с увлечением читал в молодости, сейчас перечитывать не могу. А последний «Новый журнал» вы видели? – перебивая себя, спрашивает он Георгия Иванова. – Там у меня их несколько номеров в чемодане. Возьмите почитайте. Не люблю одалживать своих книг, но вам так и быть. Дайте-ка мне вот этот номер. Последний, сверху. – Он берет «Новый журнал». – Неужели вы еще не читали рассказа нашей знаменитости? Подождите. Я вам сейчас презабавное место найду, поучительное – пример, как не следует писать. – И он, отыскав нужную страницу, начинает читать вслух.

Читает он как никто из писателей. С ним мог сравниться только Ремизов, хотя их манеры чтения резко отличались друг от друга. Сейчас Бунин с комическим пафосом издевательски выделяет некоторые выражения и фразы. И это делает трагический текст таким комичным, что мы с Георгием Ивановым хохочем, будто он нам читает рассказ Тэффи или Зощенко.

Вера Николаевна сидит на кровати, устало сложив руки на коленях. Пока Бунин неистовствовал и бранился, у нее был мучительно напряженный вид. Теперь она, распустив нервы и мускулы, отдыхает.

Она поворачивает посветлевшее лицо ко мне и выразительно смотрит на часы. Я понимаю – пора уходить. Бунин закрывает книгу. Он улыбается. Он доволен произведенным на нас впечатлением.

– Конечно, – говорит он, – не все молодые так пишут. Есть молодые и замечательные. Ну хотя бы Сирин. Тоже штукарит. А не поспоришь – хорошо. Победителей не судят.

Я встаю. Но Бунин не хочет нас еще отпускать.

– Что вы, с курицами здесь ложитесь? Посидите еще.

– Нет, надо уходить.

Сейчас он, слава богу, пришел в хорошее настроение. Лучше всего уйти, пока он не вспомнит снова об американском письме или о чем-нибудь подобном.

– Спокойной ночи, Иван Алексеевич, – говорю я решительно. – Спокойной ночи, Вера Николаевна.

Он церемонно встает, прощаясь с нами.

– До завтра. Ведь мы теперь, хотите не хотите, а будем каждый день видеться.

У нас в комнате Георгий Иванов шумно вздыхает:

– Утомительное зрелище. Но и поучительное. Нам дано присутствовать при гибельных предпоследних днях великого писателя русской земли, – и, как всегда перескакивая с одной темы на другую, – русской земли, как написал Тургенев, хотя все почему-то говорят «земли русской». Так им красовитее, должно быть, кажется. А Бунина и особенно Веру Николаевну мне ужасно жаль. Он долго не протянет.

– Вздор, – говорю я. – Он ведь ничем серьезно не болен и еще долго будет жить – очень долго и…

– Если бы он был буржуй, а не писатель – пожалуй, – перебивает он меня. – Отчего умирают писатели и поэты? Отчего умер Блок? Оттого, что ему, как он сам сказал о Пушкине, не хватило воздуха. Бунину, разве ты не видишь, тоже не хватает воздуха. Он задыхается, он мог бы сказать о себе:

Разве ты не видишь, что он обречен? Как, впрочем, и все мы, поэты и писатели эмиграции. Нас убивает отсутствие воздуха. И любви. Невнимание и безразличие. Ему бы следовало вернуться в Россию. Но никогда не говори с ним об этом. Никогда.

В «Русском доме» Бунин зажил странно, на удивление и огорчение его обитателей. Приезд Бунина был