Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии - Ваджра Андрей

Психологическим средством от «изначальной порочности человека», ввергающей его в вечный хаос агрессивного волюнтаризма, стал страх. Осознав себя в качестве ничтожного одинокого существа, которому неоткуда ждать поддержки и защиты перед лицом огромного и враждебного мира, сознание западного человека оказалось охвачено латентным страхом, который в моменты всевозможных кризисов переходил в открыто проявляющий себя ужас массовых истерий. Страхом и ужасом он платил за свою свободу индивидуалиста, отчужденного от окружающего его мира и других людей. Однако именно страх (особенно страх смерти, культивируемый западной культурой) был воспринят европейскими мыслителями как панацея от всех бед, принесенных в мир якобы деструктивной натурой человека. Страх постепенно становится для западного человека гарантией «вечного мира». Именно он, по мнению предтечи либерализма Т. Гоббса, является первопричиной возникновения гражданского общества, государства и законов, как элементов репрессивного аппарата, созданного для подавления «изначально порочной человеческой природы».

Будучи приверженцем роялистов, Т. Гоббс персонифицировал этот аппарат подавления в фигуре монарха, руководствующегося в своих действиях предписаниями разума. В целом предложенная Т. Гоббсом схема выглядела таким образом: существует порочная натура человека, она приводит к «естественному состоянию» (т.е. «войны всех против всех»), страх смерти (инстинкт самосохранения) сообщает первый импульс процессу преодоления «естественного состояния», а предписания разума («естественный разум») подсказывают людям, в какой форме они могут данный процесс осуществить. Эти условия (их и выражают распоряжения «естественного разума») суть «естественные законы».

Главным, «естественным законом» Гоббс считал стремление к миру. Понятно, что подобный мир мог быть основан лишь на отказе людей от своих прав в той мере, в которой это обеспечивает сохранение мира, азначит, и их безопасности[51]. Права, от которых отказывалось большинство, оказывались в распоряжении монарха, который действовал на основании «естественных законов» (основанных на разуме), реализация которых обеспечивалась с помощью «положительных законов» (основанных на силе), т.е. — принуждением, репрессиями. В дальнейшем западные идеологи в борьбе с автократией этот аппарат подавления диперсонифицировали. Как следствие, власть (а значит — и государственное насилие) стала анонимной.

Таким образом, выстраивая изощренную логическую конструкцию из таких умозрительных понятий, как «естественное состояние», «общественный договор», «предписания разума», «естественные законы», «позитивные законы» и т.п., Т. Гоббс постепенно возвращается к основополагающему положению о насилии, причем насилии, ничем не ограниченном. Его последователи, которые заложили идеологические основы западной социально–политической организации, внесли в его концепцию определенные коррективы, но существенным образом ничего не изменили. За красивой риторикой о «свободе», «равенстве», «демократии» всегда стоял Левиафан в виде всеподавляющего (явно или скрыто) государства.

Само же «государство», по Гоббсу, интересно тем, что раскрывает глубинные, архетипические основы понимания его природы теми европейцами, которые заложили социально–политический фундамент современного Запада. По мнению данного британского идеолога, государство — это большой Левиафан (чудовище), искусственный, механический человек или земной «смертный Бог». Его душа — верховная власть; его суставы—судьи и чиновники, память — советники; разум и воля–искусственные цепи, прикрепленные одним концом к устам суверена, другим — к ушам подданных — законы; его нервы–награды и наказания; его сила — благосостояние граждан; его занятие — безопасность народа; его здоровье — гражданский мир; его болезнь — смута; его смерть — гражданская война. То есть государство рассматривается как некая тотальность, поглотившая общество, гигантский монстр, пожравший когда–то созданный Богом мир и людей, ставших ничтожными функциональными частичками его тела.

Однако свое главное развитие, через роялиста Т. Гоббса, идеи Г. Греция получили в рядах основной партии революции — индепсндентов[52]. Ее ведущим идеологом выступал Джон Мильтон (1608—1674). По его мнению, государство было создано по велению Бога, но через «общественный договор», который, основываясь на «врожденной свободе человека», имеет право управлять собой и создавать ту форму правления, которая ему угодна. Для защиты общего блага народ назначает правителей, но ограничивает их деятельность законами. «Божественному происхождению власти короля» Мильтон противопоставил «божественное происхождение свободы народа», власть которого, по его мнению, первичнее.

Однако «свобода народа», за которую выступали индепенденты, покоилась на имущественном цензе (который был введен после 1649 г.). Если в идеологическом (теоретическом) плане свободными были все, то на практике лишь те, кто имел достаточных размеров капитал. Равенство «независимых» не выходило за жесткие рамки имущественного благосостояния. Об этом недвусмысленно заявил зять Кромвеля генерал–комиссар Генри Айртон (1611 — 1651) в дискуссии с левеллерами[53]: «Все главное, о чем я говорю, сводится к необходимости считаться с собственностью. Ведь она является важнейшей основой всего королевства, и если вы (левеллеры. — Авт.) уничтожите ее, вы уничтожите все» [1, с. 174].

Свергнув короля и разрушив монархический строй, индепенденты, за которыми стояла британская олигархия, поставили под сомнение так называемое «естественное право», которое впоследствии было отброшено за ненадобностью. Если ранее оно было инструментом идеологической борьбы с королем, который не желал считаться с «естественными правами» олигархов, то после его свержения оно стало крайне опасным для победителей, потому что давало возможность неимущим заявить о своих «естественных правах» на собственность. Как подчеркнул тот же Г. Айртон: «Ни закон Бога, ни закон природы не дают мне собственности. Собственность есть установление человеческой конституции» [1, с. 174].

Поэтому если собственность установлена государством («общественным договором»), то соответственно основной задачей государства является охрана собственности, точнее, охрана собственности тех, у кого она есть, от тех, у кого ее нет. Гарантией же неприкосновенности собственности стало участие во власти только тех, «кто владеет постоянным интересом в стране», т.е. тех, кто ею обладает, кто состоит в корпорациях, держит в руках торговлю и т.д. Лишь при таком условии, по мнению идеологов английской революции, «свобода может быть дана, а собственность не будет разрушена». Об этом писал например Дж. Гаррингтон (1611 — 1677) в своем произведении «Республика Океания» (1656). В нем он развил тезис о детерминировании политической системы характером распределения собственности в обществе. Главным результатом его исследования стал вывод о том, что не власть определяет собственность, а собственность определяет власть.

Таким образом, с самого начала целью «славной революции», оплаченной торгово–финансовыми кругами страны, было создание такой политической системы, которая смогла бы обеспечить безопасные условия для жизни тех, кто владеет капиталом (собственностью), избавить их от посягательств власти (поставив последнюю в подчиненное им положение) и обеспечить «свободу», как свободу владеть и распоряжаться капиталом (собственностью). Именно поэтому политические противники (но отнюдь не идейные) индепендентов — левеллеры свято блюли условия симбиоза денег (собственности) и власти, согласившись предоставить избирательное право лишь домохозяевам и лишить этого права неимущих.

По этой причине «свобода», в понимании английских революционных кругов, свелась к свободе экономической и финансово–торговой деятельности, т.е. к свободе «делать деньги». Она, в свою очередь, оказалась производной от стремления к наживе тех влиятельных буржуазных кругов, для которых королевский абсолютизм стал серьезным препятствием на пути к обогащению.