Севастопольская хроника - Петр Сажин

Между прочим, Пармен Борков был совершенно неграмотен, но от природы наделен пронзительным умом и потрясающей памятью.

В платежной ведомости – четыре креста ставил. А когда был недоволен – пять.

Купеческие наушники тут же бежали к Сумкину докладывать о том, что главный механик изволил пять крестов в ведомости поставить.

Любил Пармен «чаи гонять». Придет из бани, шубу долой, полотенце на шею и за ведерный самовар. Но самовар любил «разговорчивый» – за тихий не садился. Полсамовара через себя потом перекачает – ив постель. Ото всех хворостей лечился баней, чаем да травами. До самой смерти к врачам не обращался.

Умирал в полной памяти и сознании. Умирал час в час и день в день как и родился – девяноста лет от роду.

Перед тем как отойти, позвал сыновей и сказал: «Ну вот, сыновья, повеселился я на славу, а больше мне делать тут нечего… Похороните по-христиански, а креста на могиле не ставьте. И попа ко мне не допущайте. Лишнее это… Сумкину-хозяину скажите, чтоб не забижал вас…»

Отец Воркова Степан – солдат старой армии, в войну четырнадцатого года за храбрость и боевые отличия был награжден четырежды Георгиевским крестом и произведен как Георгиевский кавалер полного банта в подпрапорщики. А затем получил еще и офицерский крест и стал штабс-капитаном. В 1915 году, раненный, в бессознательном состоянии, попал к немцам в плен.

Четыре раза бегал из плена. Два раза после поимки стоял под расстрелом. Один раз был подвешен за ноги.

Возвратясь из плена, вступил в Красную Армию, воевал с белыми и антоновскими бандами.

В 1919 году отвоевался Георгиевский кавалер – демобилизовался, и в Каширу, где беженцами жили жена и двое сыновей.

Жена в тифу лежала, а сыновья ходили по селам, кусочки собирали. Огорчился отец – и жену нельзя оставить, и с детьми неизвестно что.

Нашлись люди, посоветовали остаться, выходить жену, а за это время, глядишь, и дети вернутся.

Так оно и случилось, как люди добрые посоветовали: вернулись дети, худые, оборванные, а глазенки сияют – матери хлеба насбирали.

От Каширы до Великого Устюга не так уже далеко, а по нынешним временам совсем не расстояние. А тогда, в восемнадцатом, ехали-ехали, уж и насмотрелись ребята на северную Россию!

Великий Устюг стоит на выдающемся месте, при слиянии красавицы Сухоны с Югом. А реки эти знамениты тем, что из их слияния родилась Северная Двина.

А как же красив Великий Устюг!

Но они там не застряли, хотя сыновьям ох как хотелось! Поехали в уезд, где на писчебумажной фабрике Сумкина прадед механиком работал. Отец тоже поступил на эту фабрику.

Вот тут-то началась биография будущего адмирала Сергея Воркова.

После средней школы он поступил в техникум водного транспорта.

Учился с жадностью, словно бы изголодался по знаниям.

На практике – кочегаром (на пароходе) и масленщиком (на землесосе) – работал с азартом. Кончил техникум в 1931 году по первому разряду и с дипломом теплотехника поехал в Большеземельскую тундру – на Печору.

Местечко, куда он приехал, называлось Щелья-юр, и раскинулось оно на берегу Печоры, недалеко от впадения в нее речки Ижмы.

Тут был большой затон. В нем и осел молодой специалист.

Село небольшое, вскоре многих уже знал, а в местной больнице приметил фельдшерицу Анастасию Козакову. Ворковы – мужчины решительные и устремленные. Женился – вдвоем на Севере как-то веселее.

Тридцать семь лет тому назад Дворцов бракосочетания не было. И специальных магазинов для новобрачных не было. Не летали туда и самолеты Туполева и Ильюшина; свадьба была сухая, скромная, на столе ни одной бутылки вина…

Когда я с извинительной бестактностью журналиста спросил Сергея Степановича, нет ли у него фотографии жены, он ощупал карманы, затем заглянул в портфель:

– К сожалению, нет!.. Но чтобы вы имели представление – это настоящая тургеневская Ася!.. Я так и звал ее – Асенькой. Если хотите или, вернее, если вам нужно, можете написать об этом.

Вот я и написал. Правда, это скорее намек на ее портрет, но теперь время такое, когда от живописи бегут, как же – натурализм!

В следующем году молодоженов перевели в Усть-Цильму, в Управление Печорского пароходства.

Здесь Ворков увлекся опытами – сжиганием щугорских и воркутинских углей в топках речных пароходов. Сейчас и эти опыты, и трудности жизни на Севере не выглядят подвигом, потому что теперь железная дорога вытянулась до самого океана, в столицу края летают современные воздушные корабли, и угля добывается теперь около двадцати миллионов тонн в год. А тридцать семь лет тому назад?

Тридцать семь лет тому назад уголь тут еще не добывался, и всякая поездка на Север – экспедиция.

Жизнь на Печоре, этой древней реке, тянущейся от Урала через Большеземельскую тундру до самого Баренцева моря, нравилась Борковым. Да и работа была интересной, и места малохоженые, сказочные. Господь Бог, сотворяя эту часть нашей бескрайней земли, бросил к Полярному Уралу и Тиманскому кряжу полную горсть рек и речушек с хрустально-чистой водой.

Населил реки несметным количеством шустрых рыб с нежнейшим белым и красным мясом.

В леса выпустил тепломехого, пушистого зверя.

А туда, где проходит дуга Полярного круга, пригнал красавца северного оленя и наслал бегающих, летающих и плавающих птиц.

Раздолье какое! Главная река края Печора тянется на тысячу семьсот девяносто километров.

Плавать по здешним рекам безумно интересно: они то льются по равнине, то ныряют в узкие щели обрывистых берегов, то несут свои прозрачные воды через тайгу, то текут широким потоком, то расплетаются на несколько прядей, образуя острова, протоки, которые по-местному называются «шарами».

В 1932 году у Борковых сын родился. Возникли планы на будущее. Но не прошло и года, все планы были сломаны. Боркова вызвали в военкомат и объявили гожим.

Пришлось «сняться с якоря», завезти жену и годовалого сына в Архангельск, а самому в Ленинград.

С вокзала прямо в Балтийский флотский экипаж. Из экипажа на курсы ускоренной подготовки комсостава Балтики. Время быстро пролетело – звание лейтенанта, специальность штурмана и проездной литер на руки.

Черное море. Синее небо. Серый, окрашенный шаровой краской тральщик «Щит». Молодой офицер поднялся по сходне, отдал честь флагу – и к командиру. Прощай, Север, Печора. Где-то там родители. А ему надо, как птице перелетной, строить новое гнездо.

Упорный, дотошный – ни себя, ни других не жалея и не щадя, постоянно требуя точного, неукоснительного выполнения службы и уставов, – на третий год службы молодой офицер был замечен командованием как человек, на которого вполне можно положиться. Борков был назначен командиром «Щита». И вскоре вывел корабль упорством и каким-то поразительным слежением за тем, чтобы на корабле все было в степени высшей готовности и отлаженности, на первое место. Или, как он сам мне говорил еще во время войны, «получил первенство по классу тральщиков» среди всех флотов Военно-Морских Сил СССР.

Послужной список контр-адмирала – не роман. Хотя он и сюжетен…

Между прочим, сам Ворков охвачен страстью писательства, и многое из того, что я мог бы (и хотел бы) еще сказать о нем, он рассказывает сам в книгах «Флаг на гафеле» и «Ложусь на боевой курс».

Контр-адмирал пишет не только мемуары, в его письменном столе лежат романы и стихи.

Я искренне желаю его книгам – семь футов под килем!

А мне пора оторваться от чистоводных рек, от хладных широт и вернуться на Юг, к Черной речке, воды которой с беспокойством и легким ропотом спешат к морю.

Время хранит много событий, свидетелем которых была эта ныне крохотная речушка.

В 1854 году из нее пил воду конь генерала Хрулева, на котором генерал так вовремя подоспел на помощь защитникам Малахова кургана в самый жаркий час штурма его французами, а осенью 1855 года здесь спешивались драгуны лорда Кардигана.

В двадцатых годах нашего столетия тут поили своих коней кавалеристы Буденного. Но всего памятней этой речушке 1942 год, когда осажденный Севастополь остался без воды и ее добывали в Черной речке под вражескими пулями и бомбами. Сколько раз возчики возвращались пустыми – осколок пробивал бочку, и вода – в землю!

Воду возили для госпиталей, детских садов, для пекарен и для воинов.

…Причал, заваленный грудами резаного металла. У причала доживает последние часы миноносец «Сообразительный».

Нет, это не волна сантиментов нахлынула на меня, я что-то более сильное и, я сказал бы, более глубокое; сердце болезненно сжалось, когда я глядел на седого адмирала и бывших матросов – ветеранов «Сообразительного». С какой тоской и болью смотрели они на причал, где возвышалась корма миноносца, – это все, что осталось от их боевого корабля, который во время войны был им и домом, и другом, и защитником, и их оружием в борьбе с фашистскими захватчиками.

Глядя на позеленевшие лопасти гребных винтов, на перо руля, я подумал: сколько же они должны были сделать оборотов, эти винты, чтобы лаг отсчитал шестьдесят три тысячи миль, пройденных кораблем в жестоких боях!