Мириад островов - Татьяна Мудрая

Вниз прямо от ног шла узкая тропа, вливаясь в гальку небольшой уютной бухты. Море стояло здесь тихо, вода была прозрачна настолько, что крошечные прибрежные островки, обычные для шхер, были видны до самого океанского дна. Ближе к горизонту, на вольной воде, играли и кувыркались тёмно-глянцевые тела, до странности узкие.

— Дельфины? Здесь, в холодных водах?

— Ба-фархи. Они крупнее ваших афали и куда умнее. Иного цвета. Знаешь, почему кажутся так стройны? Брюхо белое, с водой сливается. Ручные — позволяют надевать на себя сбрую и садиться верхом.

— Вспомнила. Ба-нэсхин принца Моргэйна ведь привели целый отряд таких?

— У тебя избирательная память, сэниа.

Голос приорессы стал так же твёрд, как произношение. «Скоро я перестану откликаться на свой титул», — подумала Галина. — Какая из меня тут госпожа…

Они неторопливо шли по краю обрыва. Временами монахиня подбирала из жёсткой травы камень или раковину, называла незнакомыми Галине именами. Геология здесь не всегда пересекалась с той, что была в рутенских учебниках. Сама Галина изредка ковыряла неподатливый грунт остриём — разглядывала что попадётся.

— Мы все в том заливе купаемся, когда штиль, — продолжала мать Кастро. — Утром или вечером. Завтра, при людях, можешь и ты попробовать, хотя наши морские лошадки в любой час готовы уберечь.

— Я и одна не боюсь.

— Думаю, что так и есть, — аббатиса оценивающе провела взглядом по её телу. — Но сегодня — не наше время. Погляди прямо вниз, если не боишься, что закружится голова.

Там, рядом с островками, вода кипела в узких протоках. Из-под как бы стрижиных нор под самым обрывом вышли узкие лодчонки, похожие на лист тростника, поплыли к островкам.

— Первое кольцо наших стражей, — объяснила мать Каллиме. — Ба-фархи — второе. Видишь, почему нам не так уж нам нужна ограда со стороны моря? Сегодня ба-нэсхин радуются тому, что их племени прибыло.

И махнула рукой в сторону.

Галина повернула туда голову — и вдруг увидела Орихалхо.

Он стоял метрах в двадцати-тридцати от них, на самой кромке пропасти, по-видимому, только что выйдя из воды и нарядившись в чистое. В одной долгой рубахе ярко-синего цвета, облепившей влажное от купанья тело — крошечные груди, стройные бёдра, крепкие, как двойной орешек, ягодицы, плоский живот, — и с распущенными волосами, что струились по ветру наподобие тёмного знамени. Лицо, еле видное в профиль, было как у статуи на носу корабля — задумчивое, торжественное, выточенное из прекрасного материала.

— Ищет себе благословения. Уступила уговорам.

— Матушка, ты о ком?

— Барбе с самого начала хотел встать с твоим воином в пару, — ответила та. — Даже если бы не нашли лютни или чего подобного. Я дала согласие.

— У Орри есть голос?

— Отчего ж нет? Да и неважно. Барбе нынче удержит и сплетёт любую мелодию.

Уйдя к себе, Галина торопливо обтёрлась — на коже, казалось, остался налёт едкой пыли — и переоделась. Не в тунику с шарфом — в нечто без таких претензий. Широкая, кремового оттенка, рубашка до бёдер поверх юбки, стальной пояс в тонкой золотой оковке вокруг каждого звена. Барбе вроде бы пояс понравился, коли уж тогда перед баней принёс.

Капитул собрался уж весь, невзирая на то, что солнце ещё стояло над горизонтом. Сидели вдоль всех стен на скамьях, в три ряда. Аббатиса уже тут, отметила Галина, моя патронесса тоже. Гостью пустили вперёд.

Музыкант, слегка принаряженный и свежевыбритый, склонился над своей драгоценностью, перебирал ногтевыми напёрстками лады. Улыбнулся, поманил к себе Орри. Тот так и остался в безрукавной рубахе голубого холста, но застегнул поверх неё воротник-ожерелье: лазурит, серебро, кораллы от основания стройной шеи до округлого плеча. И кинжал в ножнах на цепочке — тоже как часть украшений.

— Я не знаю ничего, помимо любви, — произнёс Барбе. — Но ведь и все вы здесь во имя её, поэтому не будет на нас обоих греха и вам соблазна, если так порадуем Господа.

Тронул струны аккордом и запел на самых низких, самых бархатных своих тонах:

Ставил я твоё лицо на пюпитры городов,Рисовал его мелком на тенистых площадях;Сколько трепетных ладов вьюгой я свивал в кольцо,На скольких седых ветрах водружал наш общий дом!

И после перебора струн подхватил, повёл мелодию Орихалхо, и голос его струился, полон лукавства, будто светлый вересковый мёд, терновый мёд из сот, нагретых над огнём:

Поднялась бы на крыльцо, отперла бы дверь ключом,Но мелодии моей не сумел ты угадать;Шёлк не сделаешь холстом, хоть прошей заподлицо,Многоцветная печать мела твоего прочней.

И снова перебор, звонкое рыдание струн, вновь печальный голос:

Обратиться в серый прах — коли красок не сыскать,Коль уж нет ни нот, ни дней — был уж я совсем готов.

Пауза, во время которой все сердца в большом зале замирают, пропускают такт, готовые рухнуть под ноги обоим певцам, которые вдруг вместо ожидаемой переклички строф затевают диалог на два голоса:

«Но сказала», —

одиноко вступает Барбе,

«Но сказала», —

— быстро, выше тоном и почти навзрыд повторяет Орри, и вот обе мелодические пряди сближаются, сплетаются рифмами неразрывно:

«Полно ждать: ведь и я тону в слезах.Сеть сплела я из шелков, чтоб тебя поймать верней».

Подхватили друг друга хитроумные созвучия, запрятанные внутри и на конце строк. Исчерпала себя мелодия в финальном, особенно звучном аккорде. Женщины вокруг — да нет, пришли и мужчины, должно быть эти самые, конверсы, лаборанты, рабы и обслуга — не шумят в восторге, не хлопают в ладоши. Встают и кланяются в пояс, все вплоть до старейших. И госпожа Гали — её поднимают и ею кланяются тоже…

Кажется, были и духовные песнопения, практически неотличимые от светских, Орихалхо отпустили задолго до праздничного ужина — сослался на дела и обязанности.

И в свою комнату они явились вдвоём. Уставшие и оттого злее прежнего.

— Что он тебе сказал, уходя? Орри?

— Здешний народ мало понимает в чистопородных лошадях. Стоило бы присмотреть, даже заночевать там. Нет, но какой голос, а?

— Да, не ожидала от него. Ты умеешь союзы ладить.

Неловкая пауза, во время которой Барбе рассеянно перебирает струны.

— Не понимаю тебя, дружок. Поёшь о любви к Прекрасной Даме — а внутри ни одна жилочка не шелохнется.

— Почём тебе судить, сэния, что есть, а чего нет? Знаешь, что скажу тебе: можно любить всех женщин, но не вожделеть к ним. Вожделеть всех подряд — но не любить никого. У меня первое со всем людским родом, я возлюбил равно и жен, и мужей. Второе — с одними мужчинами младше меня. Однако ты удивишься, до чего такое легко в себе преодолеть. Самый простой обет после бедности: не сравнить с послушанием. Но вот насчёт любви я бы не поручился. Любовь не признаёт различий в предмете, на который обрушивается. Невозможно устоять перед твоим единственным.