Дон-Коррадо де Геррера - Николай Иванович Гнедич

— Ах! государь мой, ни сам нечистый дух не проломит башни — здесь нужна хитрость.

Инфант предлагает свои мысли; Лизарко соглашается. И они, приготовив всё нужное, ожидают полночи. Она настала и, к счастию их, была темная. Лизарко и Инфант садятся в свою коляску, едут и останавливаются в лесу[76], недалеко находящемся от кладбища. Инфант велит Лизарку лечь в могилу, им вырытую, и выйти оттуда по данному знаку — сам идет к окну и начинает пилить железную решетку. Среди своего труда, среди радостного чувства помочь страждущему человечеству он видит бегущего Вооза. «Что мне делать? — думает он. — Солгать — грешно, но для доброго дела Бог простит». И, как будто не видя Вооза, принимается за работу.

— Что ты, собака, здесь делаешь? — закричал с яростию Вооз.

— Ах, милостивый государь! — отвечал добрый Инфант. — Я... я... — И — о великодушная ложь! — Инфант называет себя вором. — Я, — говорит он, — копал могилу и изломал свой заступ; денег у меня нет, железа купить не на что; так я хотел отломить эту решетку.

— Лжешь, старый черт! — Инфант клянется и уверяет Вооза, что это совершенная правда. — Вот деньги; купи себе железа, только впредь не воруй! — сказал Вооз, бросив ему два листина[77], и ушел.

Инфант идет к могиле, начинает копать и чрез несколько времени опять принимается пилить решетку.

Дон-Жуан (в башне)

Кто там?

Инфант

Это я.

Дон-Жуан

Что ты делаешь?

Инфант

Молчи! Ты скоро узнаешь.

Наконец работа его оканчивается. Он дает знак Лизарку. Лизарко подходит.

— Добрый мой барин! — говорит он со слезами. — Сюда, к нам, скорее!

— Лизарко! — говорит Дон-Жуан. — Не обманываются ли глаза мои? Горе мне, что я не могу обнять тебя — тебя, любезный Лизарко!

— Барин, барин мой! дайте еще себя услышать.

Инфант между тем бросает в окно веревку, и вместе с Лизарком вытаскивают старого Жуана.

— Лизарко! — вскрикивает Жуан и бросается ему на шею; слезы радости смешиваются вместе, губы их соединяются вместе; они забывают свое неравенство и обнимаются, как братья; чрез несколько секунд Дон-Жуан вырывается из объятий Лизарка, вырывается, чтобы броситься в объятия Инфанта; но в какое пришел он изумление, когда его не увидел. Лизарко осматривается во все стороны, но не видит его.

— Инфант, Инфант! — кричат вместе Жуан и Лизарко. Одно эхо повторяет их крик.

— Не кричите! Я здесь, — отвечает Инфант из окна, откуда вытащили Дон-Жуана. — Поезжайте с Богом! — говорит он.

Дон-Жуан

Инфант, Инфант! чувствую красоту твоего намерения, однако не допущу тебя исполнить его.

Инфант

Так и сам погибнешь! Завтра, верно, узнает Вооз о твоем побеге и завтра ж пошлет адскую почту[78] по всем странам света; завтра, если он и придет, то в темноте почтет меня за тебя.

Дон-Жуан

Как? Ты хочешь добровольно морим быть голодом?

Инфант

Об этом не беспокойтесь; в нашей деревне есть еще добрые души — мой сосед будет кормить меня.

Дон-Жуан

Ты хочешь предаться в руки варвара? Нет, я этого не хочу!

Инфант

Да я и сам этого не сделаю.

Дон-Жуан

Бросившись в огонь, ты говоришь, что лежишь на снегу.

Инфант

Чрез несколько времени я уйду.

— О, добрая, редкая душа! — вскричал Дон-Жуан. — Люди, люди! посмотрите на человека, который, видя занесенную секиру на невинного, подставляет под нее свою голову. Инфант! двери Царствия Небесного отворены для тебя. Прощай! — сказал Дон-Жуан, залившись слезами.

— Прощай, добрый человек! — повторил Лизарко и почти насильно увел Дон-Жуана; приходят к коляске — и уезжают.

Глава 5

Какое может быть целительнее лекарство, как не приправленное нежностию. Неизвестный наш начал выздоравливать и вместе узнавать, что сердце Олимпии не есть сердце женщин, живущих в замках. Так, она питала к нему чувства нежные, благородные, такие чувства, какие только гонимая добродетель вселяет в сердца чувствительные. Он выздоровел и не находил слов благодарить ее; он хотел идти — Олимпия обещала отпустить его, но не прежде, как окончит он трогательную свою повесть.

— Вам уже известно вероломство друга моего, — так говорил неизвестный. — Я, как громом пораженный, лечу по стопам его; проехав в шесть часов не менее восьмидесяти пяти верст, останавливаюсь на одном постоялом дворе. Не для того ли, вы думаете, чтобы отдохнуть или подкрепить себя пищею? Нет, пища не занимала меня, спокойствия бы я не мог получить, проспавши месяц. Я увидел почтовую коляску и велел почтальону остановиться; с трепетом сердца бегу на двор, спрашиваю, чья коляска, — и не могу добиться ответа; вхожу в комнаты и от содержателя дома узнаю, что коляска, стоящая на дворе, оставлена одним проезжим господином; я выхожу, иду через двор; еще раз оглянулся к коляске, еще раз посмотрел на дом; дохожу почти до ворот, вдруг пронзительный крик поражает слух мой; вздрогнув, оглядываюсь, смотрю на дом, вдруг в третьем этаже у одного окна является женщина и с прерывающимся криком произносит мое имя, но двумя мужчинами отрывается от окна. Этот голос был очень мне знаком, от этого голосу вся кровь моя закипела, подобно раскаленному металлу. Подобно свистящей пуле я лечу к дому, на лестницу. «Разбой, разбой!» — кричат многие люди, попавшиеся мне на лестнице. Не слушая ничего, я прибегаю к дверям, стучусь, кричу — одни смятенные голоса, одни невнятные крики отвечают на крик мой. «Не обманулся ли, — думал я, — по причине темноты», ибо было уже девять часов вечера. Сомнение мое исчезло, когда, между множеством голосов, услышал я голос, знакомый сердцу моему. От одного удару шпаги, от одного удару ноги дверь вылетает, и какая картина представляется глазам моим! Супруга моя с завязанным ртом, с растрепанными волосами без чувств лежала на земле. «Боже мой! Боже мой!» — вскричал я в отчаянии. Движение супруги разгнало его; я бросаюсь к ней, развязываю платок; открываются глаза ее, уста ее, и мое имя произносится с слабостию; она встает. Вдруг почтовый колокольчик и великий крик раздался на дворе, на лестнице. «Где они? Где они? Лови!» — слышны голоса в сенях. Некоторые голоса казались мне знакомы, я не ошибся. Друг мой, или носивший это имя, является; за ним два человека солдат. «Победа! Победа! — кричит он. — И