Диверсанты - Евгений Андреянович Ивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тогда лучшая профилактика – взять Лузгина прямо с поличным, с украденными вещами или в квартире. И выходит, товарищ капитан, что лучшая профилактика – это тюремная камера, куда можно запрятать Лузгина на несколько лет. Кто выиграет? Опросите сотни людей, все скажут: «В тюрьму их!»
– И у меня иногда появляются такие мысли. Ну дам я понять Лузгину, что знаю о его намерениях. Он переждет и все совершит в другом месте, но я знать не буду. По логике, я должен быть готов, чтобы никто не пострадал, не был обижен. Если выбирать – для одного – тюрьма, для других – спокойствие. Признаюсь, Витя, такая мысль о профилактике мне иногда импонирует, когда стоит выбор между злом большим и малым. Поплыли обратно, лучше постоим в воде, а то с непривычки мышцы устали.
– А как ваше руководство относится к идее профилактики а ля-Ры– балко? – улыбнулся Шмелев, покачиваясь на легкой волне и слегка загребая в сторону берега.
– Представь себе, Витя, никакой реакции! – ухмыльнулся капитан.
– Странно! Такие мысли, мысли гиганта! Почему же нет реакции?
– А оно не знает о моих идеях, – засмеялся Рыбалко. – Я это держу в секрете.
– А если я об этом напишу?
– Не напишешь! – уверенно возразил Григорий Романович. – Твое руководство не пойдет на конфликт с МВД. Там же скажут: «Нашли какого-то петикантропа и выдают его за систему». Хочешь, я тебе еще больше о профилактике выскажу? Раз уж начал раскрываться с худшей стороны, так и раскроюсь. Может быть, у тебя отпадет желание заниматься моим психологическим портретом. Пожалеешь, что не взял Труша как образец.
– Давайте, давайте! Меня не так-то просто смутить. Мне даже импонирует ваша откровенность.
– Думаешь, профилактика с теми, кто уже отбыл наказание, что-то дает? Одна морока участковому. В восемь вечера он должен приходить в отделение милиции и отмечаться, что он, отбывший наказание, дома, никуда не убежал. А что он делает до восьми вечера и после восьми – один Аллах знает! Как правило, они пьют, дебоширят и всегда имеют свидетелей для алиби. Квартиры их – это зачастую притоны. И, честно скажу: участковый спит и видит, когда же этот его подопечный снова попадет за решетку. И будет стараться делать все возможное, чтобы ему в этом помочь. Поэтому лучше всего думать о тех, кто за решеткой не был и находится на грани. И пока школа спорит с родителями, кто главный воспитатель, кто несет главную ответственность за воспитание подростка, никто ничего не делает, чтобы – не дай Бог! – не сделать работу за другого. Эту публику надо изучать, для организации воспитания нужны деньги, тратить их надо не на охрану ребят в колониях, а на организацию их досуга, на разжигание в них интереса. Они хотят героики, хочется им чувствовать себя сопричастными к героическим делам. У нас героические дела в стране какие? Кто больше нахапал, кто дольше в комбайне просидел – давай им звезды, ордена. Это скучно даже мне. Никакой это не героизм, а элементарное добросовестное отношение к своим обязанностям. О, уже дно под ногами, быстро мы догребли, – капитан перестал двигать руками и встал на дно. – Если у меня нет нераскрытых преступлений, – я кто? Герой? Если рабочий у станка дает свыше ста процентов плана, он что – герой? И так далее, на каждом шагу. Я как-то читал репортаж одной итальянской журналистки, которая в Америке смотрела фильм «Красный рассвет». Она пишет, что в зале было битком набито молодежи и подростков – и это в Америке, где интерес к кино угасает. Там показывали героические, бесстрашные подвиги, которые совершали подростки в борьбе против красных. Во-первых, подростки ненавидели этих красных – нас, кубинцев, никарагуанцев, а во-вторых, сидели в зале, и каждый считал, что он способен совершить подобные поступки. У нас таких фильмов, где молодые люди могли бы продемонстрировать свою ловкость, хитрость, смелость и победить врага, очень мало, раз-два и обчелся. «А зори здесь тихие», «Никто не хотел умирать», ну еще два-три фильма. Война нам дала столько богатейшего материала, где виден индивидуальный героизм, что молодежь бы с интересом смотрела такие фильмы. Главное, не надо в них совать агитку. Сами действия, поступки будут развивать патриотизм. Тогда мы и повернем сознание молодежи туда, куда следует. Будь моя воля, я бы создал отдельно киностудию молодых: сами пишут, сами снимают, сами ставят, не нужны маститые догматики. Всем до тридцати лет.
– Я бы тоже создал такую студию и отдал ее на откуп молодым. Пусть шире мыслят, работают и продают свои фильмы прокату; коммерция и идея, – вполне серьезно согласился Виктор. – А сейчас что мы имеем? Разрозненное стадо. Комсомол они уже приговорили, и если там, в ЦК комсомола, еще трепыхаются, то это по старой привычке и стремлении удержаться на плаву. Ребята сейчас ни во что не верят, в перспективу не верят, своему руководству не верят – те слишком долго пользовались благами за счет их комсомольских взносов. Ребята просто не знают, куда сейчас им себя деть. Все плывет по течению, мы в отчаянии пытаемся навязать им клуб, танцплощадку, телевизор, музеи, лекции, а они сидят в подъездах с гитарами и поют. Хорошо ли, плохо – главное, им нравится. Они хотят чего-то своего, а мы их не понимаем и считаем, что они дурят, и навязываем им свое, взрослое мнение, вкусы и фильмы. Иди в театр, музей – нечего дурака валять в подъезде! Да и на работу они ходят как на каторгу, потому что не любят эту работу.
– А сколько им платят? Нет квалификации, опыта. Проститутка зарабатывает за вечер столько, сколько паренек или девушка получают за месяц – об этом же пишут открыто, – заметил Рыбалко.
– За неделю больше моей месячной зарплаты, – засмеялся Виктор. – Но вы, Григорий Романович, несколько упрощаете: а семья, а родители? – посерьезнел Шмелев. – Не все же семьи такие, как у Лузгина. Сами говорите: если семья неблагополучная, то и дети такие же, способные на преступление. Среда определяет поступки. А разве вы не встречались с фактами, когда дети из благополучных семей садились на скамью
