Рассказы о товарище Сталине и других товарищах - Илья Суслов

— Не знаю, — сказал колхозник. — Но наверно это был хороший человек, иначе зачем же русские хотят, чтобы он умер?

ДВЕРЬ

У меня в доме в Вашингтоне раздался телефонный звонок.

— Это я, — сказали в трубке. — Хочу тебя видеть.

— Кто это?

— Ну я, я...

— Ну что ты меня разыгрываешь?

Он шепотом, неразборчиво назвал фамилию. Это был мой московский друг. Он приехал в Америку по туристской путевке. Он был очень знаменитый актер.

— Ну что ты шепчешь? — сказал я. — Здесь не подслушивают...

— Много говоришь, — прервал он. Он мне не верил. Он думал, что нас всюду и всегда подслушивают. Я приехал за ним в гостиницу и послал чужого мальчика вывести его на улицу, к моей машине. Такое он поставил условие. Кепка у него была натянута на глаза, воротник плаща поднят. Ну как в фильмах о шпионах тридцатых годов. Я дал мальчику доллар, и мы рванули ко мне домой. Через три мили он сказал:

— Здорово, старик!

— Здравствуй, дорогой!

Мы подъехали к дому.

— Что ж ты дворники не снимаешь? — изумился он.

— Дворники? — я и забыл про дворники, как их снимают, чтобы не украли. — У нас не воруют...

Он смотрел недоверчиво.

Я показал ему дом.

— Зачем тебе столько комнат? — сказал он. — Вас же всего трое. Какой у тебя метраж?

Я не знал, какой у меня метраж.

Он сказал:

— Знаешь, что я пою, когда смотрю на эти ваши витрины, машины, дома? Я, как советский человек, пою: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна!..». Ну я понимаю, — сказал он, — это тебе ЦРУ к моему приезду выдало дом, машины...

— Жену, ребенка, — сказал я.

— Верно! Но нас на мякине не проведешь! Что ты мне свои этажи показываешь! Я, может, тоже получил разрешение пробить дверь!

— Куда?

— Понимаешь, — сказал он, — я недавно опять женился. Моя жена живет со мной на одной лестничной площадке в нашем кооперативном доме. Скучно же нам, сам понимаешь, ходить друг к другу в гости через общую лестничную площадку. Тем более, что мы расписались. Я решил пробить дверь из моей однокомнатной в ее. Нельзя. Не положено. Меняйте, говорят, две разных на двухкомнатную. Ну зачем? У нас же это все есть. Надо лишь дверь пробить. Нельзя. Но я же знаменитый! По мне девки с ума сходят. Меня начальство по морде узнает. Даже на улице оборачиваются. Я к Промыслову, хозяину Москвы. Секретарша меня без очереди. Узнала, значит. Я ему все объяснил. Он говорит: только вам, в порядке исключения. А ты все: Америка, Америка! У нас тоже теперь дверь пробита.

Я слушал горькие шутки моего товарища и думал: «Он артист, равный по масштабу и славе Марлону Брандо, Джеку Лемону... Как унизительно ему просить милостыню у этих нищих...».

ЖЕНА ПЛАЧЕТ

Когда мы уезжали, моя жена горько заплакала. К ней подошел Леон Канн, отказник, известный звукооператор, обнял ее и сказал:

— Видишь этот лозунг на стене?

Там было огромными буквами написано: «Коммунизм победит!»

— Вот этого ты больше никогда не увидишь!

И жена перестала плакать, и мы улетели в Вену.

ЦДЛ

Писатель Зиновий Паперный вел вечер, посвященный юбилею Дома Литераторов. Он сказал:

— Заместителем директора у нас работает Михаил Шапиро. Прошу не путать его с Шапиро из газеты «Нью-Йорк таймс». Как говорится, два мира — два Шапиро.

ДВЕ ЭМИГРАЦИИ

Я ехал в лифте со своим другом из второй эмиграции. Мы говорили по-русски. На шестом этаже в лифт вошел старичок. Он услышал наш русский и сказал мне:

— Как вам нравится, они не пришли на его похороны!

— А может, они заболели? — сказал я.

— Что вы мне говорите! — воскликнул старичок. — Это точный знак! Происходит нечто очень важное. Так просто это не бывает!

— Поживем — увидим...

Мой друг с любопытством слушал наш разговор.

— До свидания! — сказал старичок, когда мы спустились. — Вот увидите, это неспроста!

Мы раскланялись.

— О чем вы говорили? — спросил друг. — Вроде, все по-русски, а понять ничего нельзя.

— Ты знаешь этого человека? — спросил я. — Сколько лет он живет в Америке?

— Конечно, знаю. Он из меньшевиков. И живет здесь с 21-го года.

— Боже мой! — сказал я, — Это удивительно! Человек живет здесь шестьдесят лет. И все эти годы он как бы не уезжал из России! Он живет только той жизнью, которую он оставил, когда ему было... сколько?.. двадцать, двадцать два?

Он спросил меня: «Как вам нравится, они не пришли на его похороны». Это означало: умер член Политбюро Кулаков, но на его похороны не пришли ни Брежнев, ни Косыгин, ни Громыко. Я сказал: «А может, они заболели?» Он сказал: «Что вы мне рассказываете? Это точный знак. Так просто это не бывает.» Это означало: «В Кремле происходит переворот, и, быть может, Кулаков был жертвой заговора вождей, а быть может, он сам составил заговор и был убит!» Потом он сказал: «Вот увидите, это неспроста!» Это означало: «Если я прав, то я недаром живу на чемоданах вот уже шестьдесят лет. Там сейчас произойдет революция, и я вернусь домой в Россию.»

— С ума можно сойти! — сказал мой друг. — Но ты-то откуда знал про все эти дела и недомолвки, про этот текст между строчками?

И в самом деле, откуда старичок мог знать, что я его пойму?

КРАСНАЯ КАВАЛЕРИЯ

Шла гражданская война. В белом Ростове в ночном кабаре выступали братья Покрасс. Дмитрий, Даниил и Самуил. Они развлекали белых офицеров. Коронным номером программы была песня «Мы белая кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ...» При этих словах офицеры вставали со своих мест с бокалами в руках и, мрачно покачиваясь, слушали стоя эту лихую песню. Потом они садились и пьянствовали всю ночь, как можно увидеть в советских фильмах, посвященных той глухой поре.

Но Первая Конная не дремала, и в одну прекрасную ночь ворвалась в Ростов. Белые бежали. А братья Покрасс остались. Не успели. Ночная работа. Ты спишь, а красные уже в городе. Красные, белые, зеленые... Всякие. И каждый раз надо менять репертуар. «Мы зеленая кавалерия и про нас...»

Самуил Покрасс проснулся первым. Он посмотрел в окно, увидел всадников под красным флагом и сказал:

— Братья, я устал. Я устал менять репертуар, я устал от этой жизни, я устал от белых, красных и зеленых, от оранжевых и серо-буро-малиновых в крапинку. Я устал жить в этой стране, где кроме крови ничего не льется. Я сматываю свои монатки и еду, куда бы вы думали? — в Америку! И пусть горит земля под ногами этих всадников цвета радуги. Кто со мной, братья?

Дмитрий и Даниил молчали. Они, наверное, представляли себе, что красные все-таки победят, и они напишут замечательные песенки типа «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля»... Или «Но разведка доложила точно, и пошел, отважен и силен... Три танкиста три веселых друга — экипаж машины боевой»... Или «И родная отвечала: я желаю всей душой: если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой»...

Они не хотели себе ни смерти мгновенной, ни раны небольшой. Поэтому они сказали брату Самуилу:

— Езжай, Сэм (Самуил по-американски будет Сэм), скатертью дорога, а мы уж здесь перемучаемся.

И Сэм Покрасс выскочил в окно и огородами ушел в Америку. Но перед тем он сел за стол и написал песню «Но от Москвы до британских морей Красная армия всех сильней.» Он отдал ноты Дмитрию и Даниилу, и был таков. Думаю, что оставшиеся братья не скрыли впоследствии этот факт своей биографии, потому что Большая Советская Энциклопедия отметила его на своих страницах.

И что же? В Ростов въезжает командарм Буденный. Усищи — во! В глазах — огонь. В седле родился, в седле помрет. Орел! Казак! Красный герой! Лучше всего о нем говорит тот факт, что через двадцать лет после этого он с пулеметом отбился от пришедших по его душу сталинских чекистов, а через сорок сказал моему приятелю, своему зятю, следующее (мой приятель вернулся поздно ночью домой из театра, постучал в дверь своей квартиры, где он жил вместе с престарелым маршалом на улице Грановского в Москве, и сказал: «Открывай, дед!» «Кто там?» — спросил Буденный в кальсонах, но при усах. «Свои, свои, открывай.» Буденный впустил зятя домой и, хитро прищурившись, сказал):

— А знаешь, сынок, что у нас говорили в Первой Конной?

— Что, дед?

— Свои, чужие — руби-и-и! — завизжал Семен Михайлович, размахивая воображаемой шашкой. И пошел спать.

О чем это я? Да! Так вот въезжает он в Ростов. А братья Покрасс смотрят в окно кабаре и горько сожалеют, что не составили компанию своему американскому брату Самуилу. И Буденный, разместив свой штаб именно в этом кабаре, говорит вылупившим глаза музыкантам:

— Желаю я, чтобы вы, жиденята, придумали песню о славных моих конниках, лихо рубающих врага на вверенной мне территории. Если сей момент не будет песни, пархатые, висеть вам во-о-он на том телеграфном столбе. Несите, казаки, им фортепьяно.