Маркиз де Боливар - Лео Перуц

- Этот мой Иосиф - совершенное ничтожество, что в позиции тела, что в выражении лица... - вздохнул он.

- Вы могли бы придать ему и лучший вид, - обидчиво заметил молодой натурщик, одергивая короткие рукава.

- Но у него очень естественная поза! - утешила иерусалимская дама его и художника.

Брокендорф не преминул вставить и свое замечание.

- Много лиц на картинах, а все разные! - заключил он глубокомысленным тоном.

- Это потому, что каждое я пишу с натуры! - пояснил дон Рамон. - Есть плохие живописцы, которые сразу берут за образец готовые картины других мастеров. Если вы хотите купить картину - это будет стоить сорок реалов. Заметьте, это - многофигурная картина. За ту же цену могу продать две маленьких, как будет вам угодно...

- Давайте сюда картины! - расщедрился Брокендорф, весьма довольный удачным исходом приключения. - И чем больше - тем лучше!

Он вытащил из кармана два золотых луидора, о существовании которых помалкивал, поскольку задолжал за карточный проигрыш. Дон Рамон забрал золото и дал ему святого воина и мученика Ахатия и флорентийского субдиакона Зиновия.

А мы уговорились с Монхитой сойтись в девять у ворот Сан-Даниэля. И пошли в гостиницу выпить вина и поужинать. Все были в веселом настроении, а Брокендорф от радости готов был ходить на голове. Он напугал старуху-хозяйку, насвистывая, как дикий гусь, уволок - и далеко! - лестницу от голубятни на улице Сан-Херонимо, и зазвал нас в лавку горшечницы, которую он вовсе не знал, и задал ей для развлечения вопрос: почему она обманывала своего мужа на прошлой неделе с хромым писарем из магистрата...

Глава XI. ГИМН ТАЛАВЕРЫ

Монастырь Сан-Даниэль, от которого получила свое название улица Кармелитов, мы использовали как пороховой склад и мастерские. Монахи, члены ордена Необутых Кармелитов, давно уже - до нашего прихода - покинули здание, чтобы уйти сражаться в отрядах полковника Дубильная Бочка или майора Эмперсипадо против нас. В дормитории, в кельях старших монахов, в коридорах и большом зале с колоннами изо дня в день работали наши гренадеры и солдаты полка "Наследный принц", снаряжая зажигательные бомбы и гранаты. Внутри крипты, где Брокендорф собирался провести ночь (мы все дежурили там по разу в неделю), были свалены пустые пороховые мешки, ящики с гвоздями, топоры, молотки, кирки и лопаты, запалы, доски для ящиков, связки соломы и пестрые глиняные трубки гренадеров; меловыми чертами были размечены границы ротных хозяйств, которыми ведали капралы. Стены крипты были покрыты полувыцветшими фресками: осмеяние Самсона, поражение гиганта Голиафа, причем воину-пастуху Давиду кто-то из гренадеров, нарисовав ему бакенбарды и густые усы, придал облик важного тамбур-мажора нашего полка. Над дверями висел в резной позолоченной раме образ незнакомого нам монаха с епископским большим крестом на груди.

Две жаровни с угольями испускали густые облака дыма, и мы были поставлены перед выбором: мерзнуть или задыхаться. Мы закончили ужин, и денщик Брокендорфа, который во всем корпусе слыл лучшим добытчиком провианта, тут же унес остатки еды со стола,

Напротив боковой стены монастыря, отделенный от нее только узкой улицей Кармелитов, стоял городской дом маркиза де Болибара, и мы могли видеть через разбитые церковные окна ярко освещенное окно спальни полковника и даже различить в бинокль, что было внутри нее. Полковник сидел - вполне одетый - на кровати, и при свете двух канделябров, стоявших на столе, сержант-фельдшер из гессенского батальона старательно подбривал ему бороду и усы. На стуле лежали его треуголка и пара пистолетов.

Вид нашего командира преисполнил нас радостью и чувством превосходства, потому что - мы были уверены - он тщетно будет ждать Монхиту в этот вечер, она должна прийти к нам, а не к нему. Мы все одновременно ненавидели и боялись его. И Брокендорф дал волю своему злорадству:

- Вон он сидит, кувшин с уксусом, со своей больной головой и израненным сердцем! Ну что, скоро она придет, господин полковник, она уже в пути? Рано вы радуетесь, ваше сиятельство! Суп проливается с ложки легче всего у самого рта!

- Тише, не кричи так, он еще может услышать!

- Ничего он не слышит, ничего не видит и ничего не знает! торжествовал Брокендорф. - Когда Монхита будет здесь, мы потушим свет. А в темноте я ему дважды всажу турецкое оружие в его тухлую башку, и он ничего не заметит!

- Раз уж он так гордится своим столбовым дворянством, - издевался Донон, - так ему бы следовало вписать в свой герб спутника святого Матфея, у которого имеется пара хороших рогов32!

- Тихо, Донон! У него тонкий слух, вы его худо еще знаете, - прошептал Эглофштейн озабоченно и оттянул нас от окна, хотя полковник, без сомнения, ничего не мог слышать на таком расстоянии. - Он слышит кашель старой бабы за три мили. И если он рассвирепеет, он опять заставит вас три часа маневрировать по мокрой пашне, как на той неделе!

- Я тогда подхватил ангину. Не хочет ли он вскоре получить что похуже? - приглушенным голосом выругался Брокендорф. - И каждую минуту он выгоняет нас из квартир ради всякого вздора...

- Тебе ли говорить, Брокендорф? - возразил Донон. - Ты и пришел-то в полк уже капитаном. А мы с Йохбергом? Мы послужили с Уксусной Кружкой подпрапорщиками. Вот собачья жизнь! Каждый день в руках скребница для коней. Конский навоз в тележках из конюшен вывозить, таскать восьмидневный рацион овса на своем горбу...

Башенные часы у Мадонны дель Пилар пробили девять. Донон сосчитал удары.

- Ну вот, скоро она должна быть здесь!

- Вот мы сидим! - сказал Эглофштейн. - Сидим, и все ждем одну Монхиту. А ведь в городе наверняка хватает девушек не хуже ее, а кто, может, и красивее... Но, видит Бог, глаза мои ослепли, я вижу только ее одну...

- Ну, я-то - нет! - усмехнулся Брокендорф, набирая хорошенькую порцию табаку. - Я и других замечаю. Если бы вы зашли ко мне в воскресенье ночью, застали бы одну девочку, такую черноволосую, хорошо сложенную и вполне довольную тремя грошами, которые я ей подарил. Ее зовут Розина. Но Монхита по мне - ничуть не хуже!

Он сдул табачную пыль с рукава и продолжил:

- Три гроша - ведь это пустяки. Женщины у Фраскати в Париже и в "Салоне для иностранцев" обходились мне куда дороже...

Одна из свечей догорела, зашипела и замигала, и Эглофштейн зажег новую.

- Слушайте! - вскричал Донон и схватил меня за плечо.

- Что там?

- Вы не слышали - наверху? Вот опять! Там, где орган!

- Летучая мышь! - отозвался Брокендорф. - Дурачье: испугались летучей мыши! Теперь она висит где-нибудь на стене. Донон, ты что, дрожишь? Вообразил, будто маркиз Болибар сидит за органом и хочет подать свой знак?

Он сам поднялся по расшатанной деревянной лесенке, ведущей к органу.

- Конечно, - сказал Донон, - маркиз знает тайный ход из своего дома в монастырь. И в какой-то день он взберется туда и подаст второй сигнал, как уже подал первый...

- Боитесь летучих мышей! - крикнул сверху Брокендорф. Он повозился у корпуса и регистров органа, но не смог извлечь ни одного звука. - Донон! Ты ведь учился играть на органе? Иди сюда! Разберешься во всех этих трубках и свистках?

- Эй, Брокендорф! Оставь чертов орган и слезай скорее! - приказал Эглофштейн.

- А ведь весело подумать, - загрохотал сверху голос капитана, - что если я сейчас заиграю какую-нибудь песенку про Мартинова гуся или "Маргарита, Маргарита, где запачкала рубашку", - там, за городом, Дубильная Бочка заведет крутой танец с нашим Гюнтером?

Эта выходка Брокендорфа, кажется, понравилась Эглофштейну. Он захохотал, хлопая себя по бедрам, так что эхо отдавалось от сводов:

- Этот Гюнтер! Трепач! Хвастун! Я бы посмотрел на его рожу, когда пули засвищут вдруг у самого носа!

Тем временем Донон тоже поднялся по лесенке. Он "смотрел орган и попытался объяснить нам его хитроумное и странное устройство.

Тут были емкости для воздуха, свистковые и флейтоподобные трубки, вибраторы. Клавиатура, которую Донон опробовал, осторожно нажимая по одной клавише. Затем он продемонстрировал нам различные свистки: каждый из них имел особое название. Один назывался Principal, другой Bordun. Были еще Spitzgambe, инфрабас, квинтвиола, суббас, а одна из флейт называлась "рожок серны".

- Странные названия, - задумчиво заметил Брокендорф. - А ты можешь ли сыграть на всех этих флейтах, свистках и гобоях настоящую танцевальную музыку, а не только жалкие "Благословляю вас"?

- Можно сыграть и фуги, токкаты, прелюдии, интерлюдии, - вступился за инструмент Донон.

- Нажми мне на педали, я попробую, выйдет ли у меня "Gloria".

И он начал своим скрипучим голосом напевать:

Unser Pferrer in der Masen

Hat heut' sein Latein vergessen.

Kyrie Eleison!33

Он присел на корточки за корпусом и подкачал воздух. Брокендорф с силой ударил по клавишам. И вдруг орган издал высокий, режуще-пронзительный звук, словно завизжала огромная крыса. И хотя звук не был сильным, Донон и Брокендорф вскочили и с грохотом скатились по лестнице, словно за ними гнался дьявол.