Шпагу князю Оболенскому! (сборник) - Валерий Гусев

— Так, так, так…

— Что его не любили, не доверяли ему. Саша, так тот все ждал от него какой-нибудь пакости, жаловался, что в музее стали пропадать вещи…

— Калоши, например?

— Например, шпаги.

— Очень мило. — Яков жадно кусал черный хлеб. — Ну-ка, — он провел в воздухе волнистую линию кружкой, — поподробнее.

— Тут ничего интересного, на мой взгляд: шпага нашлась, правда, она была поломана.

— Как же так? — очень искренне огорчился Яков.

Я развел руками.

— Кто-то — не исключено, что и Самохин, — переломил ее и бросил в бочку с цементом, что ли. А Саша нашел эфес и обломки клинка.

— Все обломки? — быстро спросил Яков.

— Не знаю, не спросил: ни к чему было.

— Эх, ты! — Он сердито отставил кружку. — Полная деквалификация налицо.

— Что-то между ними еще было. — Я припоминал вчерашнюю размолвку. Что-то такое личное, но тут я совершенно не в курсе. Не интересовался.

— Ну да, — кивнул Яков, — "ни к чему было".

— А ты думаешь, я еще в Москве знал, что здесь произойдет, да? разозлился я.

— Но ведь ты же должен был писать о них, так ведь? Или ты уже в поезде свой очерк настрочил, а сюда ехал только командировку отметить? У вас ведь и так делается. Люди тебя интересовали или нет? — Он вскочил с табуретки и ходил по комнате, задевая стоящий у стены велосипед, такой же ржавый, как кровать.

— А велосипед тебе зачем? На случай распутицы, что ли? поинтересовался я, чтобы сменить тему разговора: в чем-то Яков был прав.

— Чтоб не толстеть, — гордо отрезал он, — и быть всегда в форме! По утрам катаюсь.

— По комнате? — не удержался я.

— Ну ладно, ладно, не отвлекайся.

— Вообще-то народ в музее подобрался славный…

— В этом я уже убедился!

— Нет, я серьезно. Все они увлечены своим делом, очень дружны. Саша, правда, резковат, придирчив, но парень предельно честный и прямой. Оля Воронцова…

— Это кто такая?

— Администратор гостиницы.

— А какое отношение она имеет к музею?

— Фактически она работает там, только числится в гостинице. У них в музее всего три-четыре штатные единицы пока, а остальные — энтузиасты.

— Что она за человек?

Я не сдержал улыбку.

— Это такой свежий человек, Яша, встречаясь с которым сразу вспоминаешь, что тебе уже не восемнадцать, что с утра ты не успел побриться, что двух зубов у тебя уже нет и еще в двух — дупла и что правый каблук ты стаптываешь наружу, а левый — внутрь.

— Ого! — Яков хитро улыбнулся. — Как поэтично! Но, к сожалению, не по существу. Кто еще?

Я подробно, что знал — а знал я, как оказалось, до обидного мало, рассказал ему обо всех работниках музея. Особенно заинтересовал Якова Волков.

— Так, так, так… Служил у немцев, говоришь? По заданию партизанского штаба, да? Интересно. Знаешь что, Сережа, отдохни-ка ты малость. А я тут пока смотаюсь кое-куда, не возражаешь?

Я не возражал.

— Сережка! Проснись, Сергей!

Я вскочил и открыл глаза. Яков стоял передо мной и теребил за плечо.

— Смотри-ка, Сергей, какая интересная штука получается!

— Погоди, — с усилием произнес я. — Ты же куда-то ехать собирался.

Яков засмеялся:

— Пока ты спал, я бы в Москву успел сбегать. Посмотри на часы, соня.

— А, значит, ты уже вернулся.

— Молодец — сообразил! — похвалил Яков. — Смотри-ка, что мы имеем.

— Погоди, Яш, где у тебя умыться можно, голова тяжелая.

Я вернулся в комнату, освеженный холодной водой. Яков бросил мне полотенце.

— Ты им велосипед, что ли, протираешь? — спросил я, садясь к столу, на котором Яков разложил газету.

— Сейчас я тебе покажу такое, что у тебя пропадет охота резвиться! Смотри!

Он положил передо мной на стол листок бумаги со схемой. Вот как она выглядела:

"1. Самохину нанесено ранение в 22.15.

2. Самохин скончался в 23.00.

3. Дежурная и ее подруга находятся в номере с 21.30. до 22.50.

4. Оболенский возвращается в номер в 22.55".

Я поднял на Якова глаза.

— Дичь какая-то!

— Вот именно. В то время, когда Самохина ударили и когда он умер, в номере были люди!

— Не верь после этого в привидения. А как ты это установил?

— Элементарно. Понимаешь… — Яков встал коленями на стул и налег грудью на край стола. — Понимаешь, я еще во время первого допроса дежурной подумал: чего это она жмется? Но решил — дело понятное: считай, за стеной человека убили. Ан нет! Поднажал маленько, она и выдает. — Яков взял листок протокола и стал читать нужное место: — "У них (у тебя, значит) в номере холодильник, мы там продукты держим до вечера. И телевизор — как раз фигурное катание казали. А они (ты, значит) приходят поздно и никого к себе не водят — мы-то уж знаем". Не водишь? Неужели?

— Слушай, Яшка, ведь верно: телевизор-то теплый был, когда я вам звонил. Я обратил внимание — телефон ведь на нем стоит.

— Ты об этом через год бы еще вспомнил! — упрекнул Яков. — Дела! На глазах почтенных старушек происходит убийство, а они смотрят фигурное катание.

— Номер был заперт всего несколько минут, ключи от него пропали, в комнате убийца и его жертва находились, по крайней мере сорок минут и при свидетелях. Такое необычное стечение событий дает нам интересные возможности, понимаешь?

Яков кивнул:

— Но это еще не все. Вот записка из черной перчатки, копия.

Я взял ее. Изящным почерком, с ятями и ижицами было написано: "Только Вашим страданием я могу достичь моей цели. Я буду иметь наслаждение мстить Вам". Подписи не было. Вместо нее нарисован кинжал, с клинка которого густыми тяжелыми каплями падала кровь. Текст записки, как ни странно, показался мне чем-то знакомым.

— На оригинале нет не только подписи, — тихо заметил Яков. — На нем, кроме моих, нет ни одного отпечатка пальцев. Вот так-то!

Четверг

…Кому бы так жестоко шутить с нами?

Дубровнический участковый подобрал Якову для работы комнатку, в которой стояли два столика (на одном из них — поменьше — пишущая машинка с "заиканием"), в углу — маленький несгораемый шкаф, а вдоль голых бревенчатых стен выстроились десятка полтора старых стульев. На внутренней стороне двери, приколотый кнопками, висел плакат, призывающий хватать за руку расхитителей социалистической собственности: расхититель, жиденький, но с громадной лапой, которую вовремя перехватил мозолистой рукой суровый дружинник, грустно смотрел, как с его ладони веером сыплются пачки денег и катятся какие-то шестеренки: надо полагать, дефицитные запчасти к автомашинам.

— Ну начнем, пожалуй, — деловито проговорил Яков, когда мы выбрали себе стулья покрепче. — Прежде всего мне нужен подробный рассказ о вчерашнем дне. Прямо с утра и до того момента, как ты вызвал милицию. Сможешь? Прекрасно! Садись за машинку и валяй. А я пока накидаю план нашей работы. Кстати, упомяни-ка тот самый телефонный звонок, который — с кладбища. Ну все — начали.

Я сел за машинку. Одна буква в ней западала, и каждый раз приходилось откидывать ее пальцем. Это меня раздражало. Но работа пошла быстро. Слишком свежи были события вчерашнего дня — последнего спокойного дня в Дубровниках.

Привожу здесь, разумеется, не в протокольном варианте свою запись.

"В среду, с утра, часов до 11, я работал в номере. Потом, узнав у Оли, где мне искать Староверцева и Сашу, пошел к ним, поскольку мне требовались еще кое-какие детали к очерку. Кстати, Оля в шутливой форме обещала мне, что сегодня ночью ко мне в номер придет легендарный князь Оболенский.

Вообще ничего особенного днем не произошло, ничто не предвещало такого жуткого его завершения. Правда, мы немного шутя повздорили с Сашей, но, по-моему, это никакого отношения к делу не имело.

В каретном сарае было сумрачно, потому что свет проникал только через одно запыленное окошко, находящееся высоко над воротами. В глубине сарая стояли коляски, экипажи, узкие, разрисованные цветами сани. Полуразвалившиеся, ободранные, они все равно радовали глаз своим изяществом и легкостью. В сторонке громоздилась бесколесная карета на стоячих рессорах с опущенными окнами и раскрытым багажным ящиком. Рядом с ней ютилась какая-то статуя, по-моему, одна из Венер. Она скромно пряталась в уголке, стыдясь своей пыльной наготы.

Саша сидел в маленькой коляске и, согнувшись, что-то делал в ней. Я окликнул его.

— Садитесь, господин хороший, — шутливо проворчал он. — Я тут у ей карманы починяю. Барин все ездют и ездют, а починять вовсе недосуг. Вот и вы бы подмогнули, чем бумагу зазря портить.

Слово за слово, и мы договорились до того, что я безжалостно высказал свое отношение к легенде об исчезновении моего знаменитого однофамильца, а Саша в ответ заорал: