Византийские портреты - Шарль Диль

При всем том это была натура энергичная, "женщина сильная", из тех, что любят управлять и подчинять себе все и всех. Подобно многим византийским семьям, она, по-видимому, играла у себя в доме гораздо большую роль, чем ее муж. Будучи прекрасной хозяйкой, она при всей своей набожности находила время заниматься всеми хозяйственными делами; она обо всем заботилась, за всем наблюдала, ко всему прикладывала свою руку, ничего не жалея, чтобы только все шло хорошо в доме и хозяйство процветало. Наблюдая за всем бдительным оком, она не давала никогда спуску прислуге. Но вместе с тем она была добра к ней и обращалась с ней хорошо. К полагавшемуся ей по обыкновению хлебу, вину и салу она охотно прибавляла в праздничные дни какое-нибудь лакомство: свежее мясо, рыбу, птицу, лучшего качества напитки, - говоря, что вполне несправедливо было бы ей одной пользоваться всеми этими лакомыми блюдами. Но она была неумолима, раз дело касалось нравственности, уклонений от благопристойности и когда замечала, что "нечисты на руку". И так как эта женщина с властным темпераментом была к тому же и очень раздражительна, то нередко случалось, что за выговором следовал жест. Руки у нее были проворные, и когда ей случалось вспылить, пощечины так и сыпались. Тем не менее слуги очень ее любили: все знали, что намерения у нее были хорошие, и, кроме того, когда гнев ее проходил, она ласково извинялась. Когда ей случалось побить свою горничную, она испытывала бесконечные угрызения совести; она уходила тогда к себе в спальню, ударяла себя по лицу, приносила покаяние и в конце концов, призвав побитую служанку и став перед ней на колени, она смиренно просила у нее прощения.

Такой же твердой, тяжеловатой рукой управляла она и семьей. Она любила своего мужа и всячески старалась избавить его от {86} огорчений; однако она уговорила его жить с ней, как брат с сестрой, внушая ему, что жизнь, в сущности, только приготовление к смерти и что лучше всего, чтобы приготовиться к вечной разлуке, упразднить и в этом мире слишком близкие отношения. Не менее внимательно заботилась она и об обучении и нравственном образовании своих детей. У нее было три сына и одна дочь. Чтобы дать им хорошее воспитание, будучи сама, как известно, довольно невежественной, она решила сделаться образованной; но так как она была добросовестной, ей пришлось посвящать ночи чтению, предаваясь долгим бдениям при свете свечи, для того чтобы не отнимать ни минуты времени у дня, посвященного заботам о муже и о хозяйстве. В особенности для образования молодых душ придавала она значение примеру; поэтому с самого детства она сделала свою дочь участницей в своих благотворительных делах, уча ее помогать бедным, заставляя ее ухаживать за прокаженными. В то же время она побуждала ее читать священные книги, воспламеняя ее благочестие, отвращая ее от мира, не показывая ей ни драгоценностей, ни пурпуровых одежд и уже заранее посвящая ее Богу.

Но главным ее любимцем был ее сын Федор. Это был тихий ребенок, созревший прежде времени; он не слишком любил игры и общество товарищей; ему больше нравилось чтение, особенно чтение священных книг, и мать, понятно, одобряла и поддерживала его вкусы. До семи лет она не отпускала его от себя, выхаживая его с особой заботливостью; позднее, когда он стал заниматься у учителей, когда после первоначального обучения он изучал последовательно грамматику, диалектику, риторику, философию, богословие, она продолжала заботливо за ним наблюдать. Впрочем, и тут, как во всем остальном, она проявляла то же смешение нежности и суровости, что составляло основу ее системы воспитания и управления: добрые советы и уговоры матери часто подкреплялись авторитетом розги. Несмотря на это, отношения между матерью и детьми носили прелестный характер простоты, почтения, сильной и глубокой привязанности. Каждый вечер, после того как дети ложились спать, Феоктиста приходила перекрестить их сонных; утром первой ее заботой было заставить их прочесть молитвы; и много лет спустя в письме своем к умирающей матери Федор Студит с благодарностью вспоминал об этом деятельном и нежном попечении, вызывал в памяти образ матери, день и ночь молившей Бога о счастии и спасении своей семьи. {87}

II

Такова была Феоктиста. Однако в столь тяжелые времена, какие переживала тогда церковь в правление Константина V и его сына, было несколько неосторожно слишком открыто выражать свои чувства, особенно для жены чиновника. Поэтому есть основание думать, что, подобно императрице Ирине, она отчасти скрывала свои убеждения. Но когда после смерти Льва IV, с наступлением регентства Ирины, возвратились лучшие дни для иконопочитателей и гонимых монахов, ее благочестие, долго сдерживаемое, вспыхнуло с тем большей страстностью.

Терпимость нового правительства позволила возвратиться в Константинополь брату Феоктисты Платону, и первым делом сурового монаха было начать в столице проповедь нравственности. В особенности призывал он в своих речах к презрению здешнего мира, к любви к бедным, к заботе о чистоте нравов; и так как он имел вид истинного аскета и был красноречив, то быстро завоевал и большой успех. Совершенно понятно, что он скоро возымел глубокое влияние на свою благочестивую сестру и на окружавших ее, в особенности на племянника своего Федора. В доме Феоктисты монахи стали постоянными и почетными гостями, и скоро от общения с ними набожная византийка уверила себя, что не может сделать лучше, как посвятить себя, а также и всех своих Богу. Старший ее сын с самого начала вполне сочувствовал таким намерениям. Вдвоем они убедили отца, затем увлекли и других детей; в конце концов Феоктиста уговорила даже троих братьев своего мужа последовать за ними в монастырь, и все вместе решили отказаться от мира, его соблазнов и великолепия.

Когда об этом намерении стало известно, оно сильно поразило жителей столицы, и все бывшие в сношениях с семьей Феоктисты были глубоко взволнованы решением этих богатых, всеми уважаемых и счастливых людей отречься таким образом от всех радостей, от всех упований общественной и светской жизни, порвать со всеми дорогими человеческими привязанностями, добровольно отказаться от возможности продолжать столь славный род. Говорят, что даже сама императрица Ирина была этим очень взволнована. Но никакое соображение не могло поколебать Феоктисту. "В день, назначенный ей для оставления своего дома, - пишет ее сын, - она созвала, как на праздник, всех своих семейных. Мужчины были опечалены, женщины плакали, присутствуя при таком странном добровольном отъезде; тем не менее все, чувствуя величие совершающейся тайны, в благоговении прославляли происходившее событие". И тут, как всегда, всем распоряжалась Феоктиста, со {88} своим обычным чувством порядка, со своей тщательной заботливостью обо всех подробностях. Прежде всего она отправила своего мужа, более взволнованного, чем, может быть, следовало бы, от этой разлуки с тем, что было его жизнью; потом благодаря ее стараниям был продан дом и все свободные деньги розданы бедным; слуг отпустили на волю, и каждый получил маленькое имущество на память о своих старых хозяевах. После этого, свободная от всех своих мирских обязанностей, Феоктиста всецело предалась Богу. Ее пострижение было торжественной и трогательной церемонией.

Всеобщее любопытство, возбужденное всеми этими происшествиями, собрало в церкви огромную толпу. "Мы также были там с нашим отцом, - рассказывает Федор Студит, - не зная, должно ли нам радоваться или плакать. Мы теряли нашу мать; уж мы не могли, как прежде, свободно подойти к ней, свободно заговорить с ней; и при мысли, что вот-вот будем разлучены с ней, сердце у нас сжималось. Мы сами с отцом, чуть церемония окончится, должны были идти и постричься; и я, тогда уже большой, несмотря на мое огорчение и слезы, чувствовал вместе с тоской и некоторую радость; но мой младший брат, тогда еще совсем ребенок, когда настало время расставанья и наступила минута последнего прощания, последнего лобзания, бросился к матери, прижался к ее груди, отчаянно стал за нее цепляться, умоляя, чтобы она еще хоть немного позволила ему остаться с ней, и обещая, что потом он покорно исполнит все, что она захочет. И вы думаете, что это твердое, как алмаз, сердце смягчилось, что оно тронулось этой детской мольбой? Ничуть не бывало. Что же отвечала святая женщина? Торжествуя победу над своими материнскими чувствами, она обратила к сыну строгое лицо: "Если ты сейчас же не уйдешь добровольно, мое дитя, сказала она ему, я собственноручно отведу тебя на судно и отправлю, куда должно". Федор крайне восхищается этой стоической твердостью души, всем жертвующей ради религии, вплоть до самых естественных и законных человеческих чувств. По правде сказать, нам несколько трудно понять это восхищение, и сами благочестивые толкователи Федора не могут не признать его до некоторой степени чрезмерным. Но тем не менее интересно отметить, равно у матери, как и у сына, подобную манеру чувствовать и думать, которая нас удивляет. Наблюдая подобное состояние души, лучше понимаешь преступление Ирины, равно и то, что у Федора Студита не нашлось ни единого слова порицания по поводу преступления, совершенного этой матерью над своим сыном.