ULTRAмарин - Валерий Зеленогорский

– Пока еще не время, – отвечает № 3. – Сейчас еще накачу соточку – и в путь, по волнам моей памяти.

Мы засмеялись оба, вспомнив альбом прошлых лет.

– Скажи этим мудакам, что я их тоже люблю, несмотря ни на что.

№ 1 позвонил № 2, и они поговорили обо мне.

– А нулевой-то уже мышей не ловит. Формулирует хуево, старый стал, хитрожопый, правду от него не услышишь, живет в своем коконе и думает, что самый умный.

– Ну ладно, все-таки он наш, близкий, если умрет, то на похороны дадим, чтоб все как у людей было.

– А что № 3? – спрашивает № 1.

– Да ну его в жопу! Государственник, о стране печется, сам спиздил, а теперь нас учит, как сохранить и приумножить. Где бы он был без кормушки?!

Часа в три все заканчивается. № 1 еще будет звонить женщине в Майами и изводить ее воспоминаниями о том, что уже не имеет значения, она станет отвечать ему из жалости, а потом он заснет под новое кино, которое завтра станет обсуждать с № 3.

№ 2 посмотрит скачки в Эмиратах, где его лошадка прибежит первой. Он позвонит жокею и похвалит того за работу, примет пять таблеток и заснет под утро, вздыхая о том, что жизнь коротка.

№ 3, дойдя до кондиции, позвонит девушкам, которые не заарканят его в свои капканы – он никогда не бросит свою старую жену, с которой родил детей и прошел весь путь от барака до пентхауса.

Нулевой, которому эти ночные звонки сломали зыбкий сон, будет лежать с открытыми глазами до утра, отравленный энергией чужих неурядиц и страхов.

От этого не спасают ни деньги, ни стволовые клетки – ничего не спасает от самого себя. Так они и звонят в предрассветные часы друг другу – № 1, № 2, № 3… Несть им числа.

P.S. Утром пришло письмо от № 6.

Он почти год лежит в клинике и пытается выжить от реального несчастья.

В коротком письме ни слова о деньгах и любви – только страстное желание, чтобы вынули из шеи иголку, через которую уже третий день вводят яд.

Ода аптечной резинке

Кто не видел разноцветные резинки, которыми связывают в пачки зеленые купюры, предпочтительно по десять тысяч долларов?..

Кто не видел, не поймет, какие ощущения они вызывают у тех, кто видел их натянутыми, как струны, а потом скромно лежащими скрученными, безжизненными клубочками, когда их за ненадобностью смахивают со стола в корзину.

Они появились в обиходе вместе с долларами после 92-го года, вместе с обменниками и машинками для счета денег. Если к ним добавить карандаши для проверки купюр, то получится натюрморт, который еще не нарисовали как символ времени. Аптечная резинка давала более обильное слюноотделение, чем жевательная. Можно еще поспорить, какая из них изменила Россию.

Когда-то ею закручивали пузырьки в аптеке, и тот, кто придумал перевязывать ими «котлеты» – так иногда аппетитно зовут сто купюр по сто долларов, – был гениальным изобретателем. Хочется надеяться, что он был русским, как всегда первым (см. Попов, Кулибин, братья Черепановы).

Эти цветные резинки распутывали такие узлы, затягивали такие петли судеб, что не родились новые Толстой и Островский, чтобы описать их историю. Их метали на рулеточные столы всего мира, их бросали к ногам первых красавиц, они лежали в грязи и крови у расстрелянных джипов, они помнят и большие кабинеты, и задние комнаты отдыха. Где они только не были!

Они летали в чемоданах авиалайнеров, покачивались на длинномерных яхтах, их, как детей, бережно носили инкассаторы, их запихивали в авоськи, везли на «КамАЗах» и на лошадях.

Они прочно прижились в сегодняшнем дне и победили банковскую упаковку Федеральной резервной системы – бумажную ленту.

Объяснение мне кажется очень простым: темперамент русского человека не позволяет терять время в момент обладания деньгами. Как только они оказываются в руках, нет сил разрывать эту нахально упорную ленту, да еще сверху рвать зубами пластиковый чехол – так хрен доберешься до родных бабок. А резиночку раз – и скинул легким движением. И вот они уже твои, можно дербанить.

Все в корнях менталитета. Деньги в упаковке как бы не твои, а в родной резиночке да в кармане – это другой коленкор. В резинке они теплее, лохматее, и на вид их кажется больше.

Холодная «котлета» в банковской упаковке плохо гнется, торчит в кармане, как гвоздь, ее видно алчущим чужого добра, а в нашем случае под резиночкой ее можно сложить пополам – и все. Можно по дороге и пересчитать, поласкать пальцами, потеребить, как молодой сосок. А запах! В упаковке нет запаха, а тут… Не родились еще такие парфюмеры, которые изобрели бы более пьянящий запах унисекс. От него балдеют все…

Когда деньги кончаются, резинки можно накрутить на палец, и они напомнят обладателю, что еще недавно были натянуты на зеленые кирпичики.

Конечно, из них не свяжешь канат, который вынесет на поверхность после крушения, но веревку, чтобы удавиться, видимо, можно.

Сейчас, в эпоху электронных расчетов и пресных пластиковых карт, что-то ушло. Меньше реальных денег, но аптечная резинка должна остаться как свидетельство романтического кровавого времени, когда она связывала судьбы людей стальными канатами наживы.

Маленькое круглое резиновое колечко! Сколько горя и радости ты принесло, сколько людей не пролезло сквозь тебя – несметное количество!..

Катится по Руси резиновое колечко. Куда оно катится? Бог его знает. Стоят мужики на дороге, как и в прежние времена, и думают…

Стаканы и рюмки

Они стоят в кухонном шкафчике у хозяина и ждут, ждут, когда он их вызволит из темного плена, нальет в них что-нибудь и приложит к губам хотя бы на время.

Стаканы всегда немножко давят рюмочки размером и широтой, иногда грозно позвякивают в их сторону.

Рюмки более изящны, у них есть талия и всего одна ножка, но они не чувствуют себя инвалидами – наоборот, их миниатюрность и грация позволяют не отвечать на хамское дребезжание носорогообразных стаканов.

Раньше хозяин больше любил стаканы. Он нервно хватал первый и сразу, одним залпом, жестко прильнув, опрокидывал в себя. Потом брал полный до краев второй и так же залпировал емкость одним махом, после чего падал лицом на стол. Иногда и стакан падал, но из-за своей толстой и грубой структуры не разбивался, катался по полу, брошенный. Бесчувственная тара даже не понимала, что убивает его, не протестовала против такой безжалостной эксплуатации, рюмки негодовали.

Когда стакан ставили в шкаф после пьянки, иногда даже не помыв, он еще долго хвалился, что был в руках у хозяина и они славно поговорили. Все это было вранье, рюмки слышали, что хозяин ругал кого-то. Но разве это разговор – ни тонкости, ни диалога.

Все изменилось, когда появилась она, другие напитки – другая посуда.

Рюмки стали дольше бывать за столом, их чаще держали в руках, они грелись на этом костре сплетенных рук. Иногда их даже забывали в длинных разговорах, и они оставались наполненными до утра. Теперь их всегда мыли нежные руки, аккуратно и бережно. Они возвращались в шкаф, гордые и сияющие, стаканы грозно дребезжали, забытые и пустые. Послестаканная жизнь очень нравилась рюмочкам, да и хозяину тоже.

Дошло до того, что осенью решили собрать гостей по какому-то важному поводу, даже постелили на стол скатерть, и рюмки стояли на белоснежной ткани своими хрупкими ножками и купались в лучах нового абажура, занявшего место одинокой пыльной лампочки.

Вечер был прелестным, рюмочки летали, в них журчало что-то сладкое и незнакомое, что-то яркое, с других берегов. У них даже закружилась голова, когда начались танцы, одна упала от избытка чувств, переполненная новым напитком, но не разбилась, ее сберег шелковый шарф, сползший с плеча нового наряда будущей хозяйки.

Ее, не разбившуюся на счастье, взяли с собой в спальню, где она провела всю ночь на столике у кровати. Она все видела, и в шкафу еще долго об этом говорили шепотом, пока наглые стаканы все не опошлили, тряся своими жирными немытыми боками и звякая гадко.

Стаканы, одним словом, – ни тонкости, ни изящества. «Тара есть тара, что ни налей в нее, все равно мочой станет!» – так гневно утверждали рюмки, глядя в их пыльный угол.

Потом она пропала. Хозяин искал ее и не нашел, все кончилось. Теперь на его столе гуляют только стаканы. Целыми сутками они убивают хозяина своим отвратительным содержимым, даже на ночь не возвращаясь в шкаф. Они все время при деле. Стаканы победили. Дураки, они не понимают, что скоро их вынесут, как мусор, новые хозяева.

Рюмки безмолвствуют, робко надеясь, что еще понадобятся…

Старое потертое портмоне и дипломат

Я кошельков не ношу, лопатники тоже не жалую, борсетки презираю, а портфели считаю очень буржуазными и в руки их не беру. Деньги, когда они водились, всегда держал в карманах, ближе к телу, так казалось надежнее, хотя больше, чем сам, никто не украдет. Нелюбовь к кожгалантерее гнездилась в самом детстве – сначала ранец, а потом школьный портфель прижимали к земле, наваливались своим бессмысленным грузом и не давали воспарить в небо. Единственное, что из этих предметов осталось в памяти, – старое потертое портмоне из кожзаменителя и чемоданчик типа дипломат, подаренные папой в девятом классе. Он купил себе новые, а старые отдал мне, признав меня таким образом совершеннолетним.