Мертвая голова (сборник) - Александр Дюма

Таким образом, он прошел пустынный бульвар, пересек Королевскую площадь. Здесь он остановился, поднял голову и заметил, что идет прямо к площади Революции, куда поклялся никогда не возвращаться. Как ни мрачно было небо, но силуэт еще более мрачный выделялся на его темном фоне: это был силуэт роковой машины, отдыхавшей в ожидании своей ежедневной пищи, окровавленные уста которой запекались под дуновением ветра.

Гофман не хотел больше видеть эту площадь днем, когда по ней текли реки проливаемой там крови; но ночью все обстояло иначе. Поэта, несмотря ни на что, никогда не покидало особое восприятие мира, и он находил какую-то странную прелесть в этом ночном мраке и в одиноком созерцании роковых подмостков, чей кровавый образ представал этой ночью не перед одним взбудораженным умом.

Где еще можно найти разительную противоположность ярко освещенной многолюдной игорной зале, как не в этом пустынном месте, вечным владыкой которого был эшафот? Итак, Гофман шел к гильотине, будто влекомый магнетической силой. Вдруг, даже не заметив, как это случилось, он очутился рядом с ней. Дул ветер, и доски зловеще скрипели. Гофман скрестил руки на груди и смотрел.

Сколько мыслей должно было родиться в уме этого человека, который, с карманами, полными золота, рассчитывал на ночь любви и, однако же, проводил эту ночь у подножия эшафота. Ему казалось, что в его размышления врываются человеческие стоны, соединяясь со стенаниями ветра. Он вытянул шею вперед и стал прислушиваться. Стоны раздались снова, они слышались не издали, но откуда-то снизу. Гофман оглянулся вокруг и никого не увидел. Однако уже в третий раз его слуха достигли эти странные звуки.

– Как будто бы женский голос, – прошептал он, – и как будто бы он слышится из-под эшафота.

Тогда, нагнувшись, он пошел вокруг гильотины. В то время как он проходил мимо лестницы, ведущей на помост, он споткнулся обо что-то и, протянув руки, коснулся тела человека, прислонившегося к этой лестнице. Это была женщина, одетая в черное.

– Кто вы? – спросил Гофман. – И почему вы проводите ночь у эшафота?

Чтобы увидеть лицо той, к кому он обращался, юноша опустился перед ней на колени. Но она не пошевелилась и, опершись локтями на колени, оставалась сидеть со склоненной на руки головой. Несмотря на холод ночи, она была в одном платье, с обнаженными плечами, и Гофман смог различить узкую черную полоску, охватывавшую ее нежное горло. Это была черная бархотка с бриллиантовой пряжкой.

– Арсена! – вскрикнул он.

– Ну да, Арсена, – прошептала странным голосом женщина, приподнимая голову и взирая на Гофмана.

Гостиница на улице Сент-Оноре

Гофман попятился от страха: несмотря на услышанный им голос, несмотря на лицо женщины, он все еще сомневался. Но, приподняв голову, Арсена опустила руки на колени и отвела их от шеи – тут хорошо стала видна странная бриллиантовая пряжка, скреплявшая оба конца бархотки и сиявшая во мраке ночи.

– Арсена! Арсена! – повторял Гофман.

Арсена встала.

– Что вы здесь делаете в это время? – спросил молодой человек. – В одном платье! С открытой шеей!

– Его арестовали вчера, – сказала Арсена, – меня также хотели схватить, я бежала в чем была. И этой ночью, в одиннадцать часов, решив, что моя комната слишком тесна, а постель слишком холодна, я вышла из дома и пришла сюда.

Эти слова звучали как-то странно, механически: они вылетали из побледневших уст, которые открывались и закрывались, будто приводимые в действие пружиной.

– Но вы не можете здесь оставаться! – воскликнул Гофман.

– Куда же мне идти? Я вернусь туда, откуда пришла, как можно позднее: там слишком холодно.

– Так пойдемте со мной, – предложил Гофман.

– С вами? – проговорила Арсена.

И молодому человеку показалось, что при свете звезд эти тусклые глаза окинули его презрительным взглядом, подобным тому, как посмотрели на него в прелестном будуаре дома на Ганноверской улице.

– Я богат, у меня есть золото! – закричал Гофман.

В глазах танцовщицы блеснули молнии.

– Пойдемте, – произнесла она, – но куда?

– Куда?

И действительно, куда Гофман мог отвести эту чувственную и привыкшую к роскоши женщину, которая, единожды покинув великолепные дворцы и волшебные сады Оперы, привыкла ступать по персидским коврам и кутаться в индийский кашемир?

– Куда, в самом деле? – спросил Гофман. – Я не знаю.

– Я буду вашим проводником, – сказала Арсена.

– О да, да!

– Идите за мной, – произнесла молодая женщина.

И неловкой, скованной походкой, не имевшей ничего общего с восхитительной гибкостью, которой так любовался Гофман, она пошла перед ним.

Молодому человеку и в голову не пришло предложить ей руку, он следовал за ней. Арсена миновала Королевскую улицу, называвшуюся в то время улицей Революции, повернула направо, на улицу Сент-Оноре, называемую просто Оноре, и, остановившись перед великолепным подъездом, постучалась. Дверь отворилась.

Привратник посмотрел на Арсену с удивлением.

– Говорите вы, – велела она своему спутнику, – а то они меня не впустят, и я вынуждена буду вернуться к гильотине.

– Друг мой, – сказал поспешно Гофман, вставая между молодой женщиной и привратником, – когда я проходил по Елисейским полям, то услышал крики о помощи. Я прибежал вовремя и спас жизнь этой дамы, но, к несчастью, ее успели ограбить. Отведите нам поскорее вашу лучшую комнату, разведите там огонь и приготовьте хороший ужин. Вот вам червонец.

И он бросил золотой на стол, где стояла лампа, все лучи которой, казалось, сосредоточились на сияющем изображении Людовика XV. Червонец был в то время огромной суммой, он стоил десять тысяч двадцать пять франков ассигнациями. Привратник снял свой грязный колпак и позвонил. Тут же вбежал мальчик.

– Живо! Живо! Лучшую комнату для этих господ!

– Для господина и этой дамы? – спросил удивленный мальчик, поочередно осматривая одежду Гофмана, более чем скромную, и Арсены, слишком легкую.

– Да, – подтвердил Гофман, – лучшую, самую роскошную. Главное, чтобы она была тепла и хорошо освещена. Вот тебе червонец.

Мальчик, казалось, как и привратник, подпал под влияние золотого и указал гостям на большую лестницу, слабо освещенную, поскольку была ночь, но застеленную ковром, что по тем временам было чрезвычайной роскошью.

– Извольте пройти, – произнес он, – и подождать меня у двери номер три.

Он исчез.

На первой ступеньке Арсена остановилась. Казалось, что ей, легкой Сильфиде{13}, невыразимо трудно было сдвинуться с места. Можно было подумать, что ее легкие атласные туфельки были на свинцовой подошве.

Гофман предложил спутнице руку. Арсена приняла предложение, и ему показалось, что она почти невесома, но источает ледяной холод. С невероятными усилиями Арсена преодолела первую ступень, затем и все другие, но каждое движение ее сопровождалось тяжкими вздохами.

– О, бедняжка, – прошептал Гофман, – как вы, должно быть, страдали!

– Да, да, – ответила Арсена, – очень… Я очень страдала.

Они подошли к двери под номером три. Почти одновременно с ними пришел в номер и мальчик; он отворил дверь комнаты, и через минуту камин запылал, а восковые свечи были зажжены.

– Вы, я полагаю, голодны? – спросил Гофман.

– Не знаю, – сказала Арсена.

– Мальчик, подай нам самый лучший ужин, – распорядился юноша.

– Сударь, – заметил тот, – так больше не говорят, меня называют лакеем. Впрочем, вы так хорошо платите, что можете говорить как вам угодно.

Потом, довольный своей остротой, он вышел со словами:

– Через пять минут ужин будет готов!

Когда дверь за лакеем затворилась, Гофман окинул Арсену страстным взором. Она так спешила сесть у огня, что даже не потрудилась придвинуть к камину кресло. Устроившись у угла камина в том же положении, в котором нашел ее Гофман у гильотины, и упершись локтями в колени, девушка, казалось, старалась поддержать свою голову.

– Арсена! Арсена! – воскликнул молодой человек. – Я сказал тебе, что богат, не правда ли? Посмотри, и ты увидишь, солгал ли я.

Гофман опрокинул свою шляпу на стол: она была полна червонцев и двойных луидоров, монеты покатились по мрамору столешницы со звоном, свойственным только золоту и отличным от всякого другого шума. Потом он вывернул карманы: в них тоже заключалась огромная добыча, доставшаяся ему в игорном доме. Груда золота, поблескивая, выросла на столе.

От происходящего Арсена, казалось, оживилась. Она повернула голову, затем тяжело поднялась, все еще скованная в движениях, но ее бледные губы улыбались, а тусклые очи посветлели и засверкали в отблесках золота.

– О! – воскликнула девушка. – Все это твое?

– Нет, не мое, но твое, Арсена.

– Мое! – прошептала танцовщица.

И она запустила в груду монет свои бледные руки. Эта женщина, для которой золото было жизнью, казалось, при каждом прикосновении к нему чувствовала себя все лучше и лучше.