Блики, или Приложение к основному - Василий Иванович Аксёнов

колодца… Хватает Несмелов пригоршнями песок и швыряет им в глаза Сухова, но и веком тот не дрогнет… «Нет, нет, не так, – шепчет в панике Несмелов, – так собаки… или зверь какой найдёт и откопает», – и ещё что-то шепчет, несвязное, что и сам вряд ли понимает. И уж тащит волоком к берегу тело, бросает его в Шайтанку – как факел, в красной рубахе падает с яра высокого Сухов. Не тонет тело, плывёт, как икона. Бежит Несмелов по берегу, воду в реке обогнать пытается, падает. Поднимается, снова бежит и падает снова – устали ноги, отказывают – онемели, стеснённые в валенках… «Ишь чё! Ну, надо же, упарился. Не диво. Горло смочил бы, а, Пал Палыч», – говорит ему так будто Засека. «Фу ты, чёрт», – вслух говорит Несмелов. И чуть позже: «И взбредёт же в голову… ну, мать честная!» И долой с кровати. Налил из чайника, глотнул и сморщился. Выплеснул на пол из кружки остатки. Пошёл на кухню, донышком ковшика оттеснив колотый лёд, зачерпнул студёной из бадьи, пить принялся, кадык гоняя. С ковшика на гимнастёрку чуть не льётся. «Печь надо протопить, – подумал, на шесток скосившись мимо ковшика – заросла уж паутиной… горло смочил бы!.. Ишь ты, шустрый». Ковшик повесил на бадью, в прихожую вернулся, в оконце глянул, потерев стекло ладонью прежде, но ничего, кроме прихожей, косо отражённой, да самого себя, не различил и повалился снова на кровать, заскрипев протяжно сеткой. И веки смежить не успел ещё, как тут же:

Каменск в знамёнах, транспарантах, в углах общественных зданий приткнуты срубленные и привезённые из леса ёлочки – на Рождество Христово будто. По улицам народ. Кто пеши, редко кто верхом, а в основном на тройках разъезжают. Поют, смеются, в снег с саней валятся – кого столкнули, а кто и сам упал, не удержался. На конях сбруи с бубенцами, колокольцы под дугами заливистые, оглобли в разноцветных лентах, выездные чепраки. Веселье, словом. Ну а они праздник в чайной отметили, возле клуба теперь толпятся, говорят громко о чём-то, настроению угодном. Сухов среди них. Снежок сгрёб с перильцев, в шар раскатал его в ладонях и бросил. И – попал. Там и с завязанными глазами трудно было б промахнуться: цель обширная да и близка – двери клубные над ними – во весь рост ещё, к тому же. А попал как, и в лице изменился – перепугался, значит; не о нём, выходит, было сказано, а и о нём, так по ошибке, что лихой парень, отчаянная, дескать, голова, – заикаться начал вдруг и, заикаясь, говорит: «О, зараза… В воробья хотел, ей-богу… Как-то… Ком с руки… и чё сорвался?..» Сказал так, на мужиков глянул и побежал в клуб. С метлой из клуба выскочил, снежок, которым хитрый, с прищуром, глаз портрета припечатал, метлой соскоблил, а заодно и подрамник обмёл аккуратно – тот-то и так уж, без него, был непогодой запорошен: вторые сутки уже вьюжило, – затем метлу поставил в тамбур, дверь прикрыл, загоготал раскатисто, как жеребец, на волю выпущенный, и объявил с крыльца всем – как команду: «Айда в чайную, мужики, деньги есть ещё, остались», – хоть и клялся только что, что ни гроша, мол, за душой, в карман полез, случайно обнаружил, за подкладку, дескать, завалились… Никто ни слова не сказал ему на это. И сам он, Несмелов, после, под возникшую вдруг тему, едва владея языком, внушить старался исподволь всем, что, дескать, да, там, на дверном карнизе, около портрета и в самом деле воробей сидел, он видел, видел и сам немного не пустил в него снежком, мол… «И правильно сделал, – подумал Несмелов. – Кто знает, как всё ещё бы обернулось?.. Игнат Пщеничкин вон… пока ни слуху и ни духу… Ещё решили бы мол, из-за Дуси… Простить ему, мол, не могу… И после мучайся… из-за говна», – в мыслях об этом, но видит иное: увалы, куст ольховый на песчаной осыпи… саднит ладони – докопался до гравия; свет сверху загородил кто-то; голову вскинул: Засека – ну, мать честная; присел тот на корточки возле самого края ямы, вниз заглядывает, языком звучно цокает и говорит, хитро прищурившись: «Ну, дак и чё, Пал Палыч? Помочь? Или сам справишься? А то могу… как земляку уж». – «Пошёл ты к чёрту!» – зло ему Несмелов. Так осердился, чуть поостыл и думает: «И чё она в нём, в дураке, нашла?.. Жердь жердью. И ума – того в башке с горошину. Одно только – болтать, в этом уж мастер, не отнимешь, мало кто с ним – никто не сможет в этом потягаться. Ещё вот гонору, того на короб», – но не стал больше возводить мысленно хулы на Сухова, совестно сделалось. Подумал о другом: «Отец – тот весь век на ветру будто прожил, и у меня – как у волка в зверинце. Сучка у Фанчика ощенилась, щенка повеселее надо будет выпросить… А то всех скоро раздаст, не раздаст, так утопит». Встал с кровати. Сел за стол. Долго на пламя, что в лампе, за стеклом, смотрел – пока зримость его не размылась. Отдохнул глазами на чуде Георгия, в который раз уже в нём усомнился и – долой проворно от стола. Заметался по избе из угла в угол: от печки к кровати, от кровати к двери, от двери к печке. В горенке показался, минуты не пробыл там, вышел: зябко в горенке и темно, от темноты и вовсе вроде холодно. «Чёрт с ним», – подумал. Взял из планшетки лист линованной бумаги, из гнезда в ней же, в планшетке, карандаш вынул, к свету ближе подсел, закурил и принялся чертить – карту, похоже. Дымит, пыхтит, карандаш слюнит химический то и дело, чертит, от дыма отмахиваясь. К лампе сначала дым – погреется, затем – к потолку; волной матицу огибает. А с ним, с Несмеловым, с тем так: взмок даже от усердия. За спину себе не оборачивается, не ищет там глазами Засеку, но чертёж прикрыл ладонью всё же – безотчётно. Скоро с картой управился, сдул с неё напа́давший с папиросы пепел, сложил вчетверо, спрятал в нагрудный карман гимнастёрки и опять по избе заметался, тень свою мая, будто пол у избы раскалённый, а он, Несмелов, – босиком: из прихожей на кухню, с кухни в прихожую, – бродил, бродил, маршрут сменил вдруг резко, полушубок и шапку накинул на себя и вышел на улицу, вышел, двери сенные прикрыл, чтобы стужа в избу не ломилась, и замер, зимнюю жадно вдохнув