Со дна коробки - Владимир Набоков

Я мог справиться с первым, но не мог последовать второму. Мое ложе не давало мне ощущения безопасности; его пружины лишь будоражили расходившиеся нервы. Я погрузился в сонеты Шекспира и поймал себя на идиотской проверке первых букв в стихах с целью выяснения, какие сакраментальные слова могут они образовывать. Получилось FATE[18] (LXX), АТОМ[19] (СXX) и дважды TAFT[20] (LXXXVIII, CXXXI). То и дело я озирался вокруг, чтобы видеть, как ведут себя предметы в комнате. Начнись сейчас бомбежка, вряд ли бы я ощутил нечто большее, чем азарт игрока (и даже испытал бы земное облегчение), тогда как мое сердце, наверное, разорвалось бы, подвинься чуть в сторону подозрительно поблескивающая склянка на зеркальной полке. Тишина тоже странно сгустилась, будто умышленно соорудив черный задник для нервного припадка, спровоцированного любым слабым звуком неизвестного происхождения. Уличный транспорт вымер. Хоть бы прерывистый рык грузовика по Перкинс-стрит! Дама сверху, доводившая меня до неистовства монументальной поступью каменных ножищ (в дневной жизни она представляла собой тщедушное приземистое создание, напоминающее мумифицированную морскую свинку), снискала бы мое благословение, прошествуй она сейчас в уборную. Я выключил ночник и несколько раз откашлялся, чтобы приободрить себя хотя бы этим звуком. Мысленно сел в проезжавший вдали автомобиль, но меня высадили из него прежде, чем я смог погрузиться в сон. Затем начался и прекратился (по причине, как я надеялся, скомканного и выброшенного листка бумаги, распустившегося, как злонравный, упрямый ночной цветок) шорох в корзине для бумаг, и ночной столик отозвался тихим скрипом. Это было так похоже на Синтию — именно сейчас устроить дешевый балаган с полтергейстом.

Я решил побороться с Синтией. Обозрел в уме всю новейшую эпоху поскрипываний и привидений, начиная с постукиваний в 1848 году в деревушке Гайдсвиль, штат Нью-Йорк, и кончая гротескным феноменом в Кембридже, штат Массачусетс; вспомнил голеностопный сустав и другие анатомические кастаньеты сестричек Фокс (как они описаны университетскими мудрецами из Буффало); таинственную идентичность хрупких отроковиц в унылом Эпворте или Тедворте, порождающих те же природные аномалии, что и в древнем Перу; обдуманные викторианские оргии с розовыми лепестками, сыплющимися с потолка, и аккордеонами, растягивающимися под всплески собственной священной музыки; вспомнил профессиональных самозванцев, выплевывающих изо рта аршин за аршином сырое полотно; мистера Данкана, величественного супруга дамы-медиума, отказавшегося подвергнуться личному обыску по причине несвежего нижнего белья; престарелого Альфреда Рассела Уоллеса, наивного натуралиста, не способного поверить, что бледный силуэт с голыми ступнями и не проколотыми мочками ушей, предъявленный ему на приватном шабаше в Бостоне, и есть чопорная мисс Кук, которую он только что видел спящей в углу за занавеской, всю в черном, в зашнурованных ботинках и серьгах; двух других испытателей, невзрачных и щуплых, а впрочем, довольно бойких и сообразительных малых, обхвативших руками и ногами Эвсапию — огромную, пухлую старуху, пропахшую чесноком, которая все же умудрилась обвести их вокруг пальца; наконец, сконфуженного скептика-фокусника, получившего указание от духа-проводника очаровательно юной Марджери не заблудиться в подкладке ее халата, но следовать вдоль левого чулка, что он и проделал, пока не достиг голой ляжки, на теплой коже которой набрел на «телепластическую» массу, оказавшуюся на ощупь удивительно похожей на холодную, сырую свиную печенку.

Я обращался к материи и к ее порче, чтобы развеять и преодолеть смущавшее меня упорство нематериальной жизни. Увы, эти волхвования только увеличили мой страх перед призраком Синтии. Запоздалое умиротворение наступило с зарей, но, когда я соскользнул в забытье, солнце через желтую шторку просочилось в сон, который был странно наполнен Синтией.

Это меня разочаровало. В безопасной цитадели дневного света я сказал себе, что ожидал большего. Она, живописец алмазно-четких подробностей, а тут такой сумбур! Я лежал в постели, обдумывая сон и прислушиваясь к воробьям снаружи: кто знает, записанные на пленку и прокрученные назад, эти птичьи голоса не станут ли человеческой речью, осмысленными словами, так же, как те становятся щебетаньем, когда повернуты вспять? Я попробовал рассмотреть свой сон в обратном порядке, по диагонали, сверху, снизу, отчаянно пытаясь вычленить нечто синтиевидное в нем, нечто странное и месмерическое, содержащееся там.

Сознательно обнаружить смысл узких льдинок крайне интересно. Отстрани тень. Синий тон исподволь изменится. Стоянка четко чернеет и красуется. Отъедешь тихо. Минуешь ельник, наледь, яму. Свернешь — испорчен бредом истовым любовный лепет акростиха.

1951

Ланс

Имя планеты, если предположить, что она его уже получила, не имеет значения. В точке ближайшего противостояния она, возможно, отделена от Земли таким же количеством миль, сколько лет можно насчитать между нынешней пятницей и возвышением Гималаев, — в миллионы раз больше среднего возраста читателя. В телескопическом поле зрения фантазии, через призму слез, все конкретные детали, явленные ею, не более ошеломительны, чем особенности известных планет. Розовый шар, инкрустированный сумрачными прожилками, такова она — один из бесчисленных объектов, добросовестно вращающихся в беспредельном и непрошеном ужасе проточного космического пространства.

Марины моей планеты (не являющиеся морями) и ее лакусы (не являющиеся озерами), допустим, тоже получили названия: некоторые — возможно, еще более нелепые, чем имена садовых роз, другие — еще более произвольные, чем фамилии их исследователей (ибо если прибегнуть к примерам, то фамилия астронома Лампадес так же удивительна, как фамилия энтомолога Паукер), но в большинстве случаев — в таком эпическом стиле, что способны соперничать с обольстительным и порочным очарованием местностей, встречающихся в рыцарских романах.

Ибо наподобие того, как за нашими Дубками и Горками скрывается обувная фабрика с одной стороны железнодорожных путей и ржавый ад автомобильной свалки — с другой, все эти соблазнительные Аркадии, Эллады и Андромеды на картах планет также могут оказаться мертвыми пустынями, лишенными даже лопухов, украшающих наши пустыри. Селенологи подтвердят это, хотя их линзы посильнее наших очков и биноклей. В данном случае, чем больше увеличение, тем больше пестроты и зернистости на поверхности планеты — так ныряльщик взирает на мир над головой сквозь толщу воды. И если некоторые взаимосвязанные приметы подозрительно похожи на узор из линий и лунок на доске для китайских шашек, давайте назовем их геометрической галлюцинацией.

Я не только лишаю эту слишком определенную планету какой-либо роли в моем повествовании, роли, которую каждая точка и запятая должны играть в рассказе (он представляется мне чем-то вроде карты звездного неба), но также отказываюсь от всяких технических пророчеств, которыми, по уверению журналистов, ученые делятся с ними. Разговоры об успехах ракетостроения не по мне. Не по мне управляемые искусственные спутники, обещанные Земле; посадочные и стартовые площадки для космических кораблей («звездопланов») — один, два, три, четыре, а затем тысячи воздушных замков, оснащенных кухней с провиантом, созданных землянами разных наций в экстазе соревновательного ража, искусственная гравитация и флаги, неистово полощущиеся на ветру.

И еще нет мне никакого дела до специального оборудования: герметический костюм, кислородный аппарат и прочая дребедень. Подобно старому мистеру Боку, о котором вот-вот зайдет речь, я склонен категорически отвергнуть эти практические материи (они в любом случае обречены показаться безнадежно непрактичными будущим астронавтам, таким, как отпрыск старого Бока), поскольку эмоции, возбуждаемые техническими устройствами во мне, колеблются от унылого недоверия до болезненного содрогания. Только героическим усилием могу заставить себя вывинтить лампочку, почившую необъяснимой смертью, и ввинтить другую, которая вспыхнет у меня перед носом с ослепительной внезапностью драконова птенца, вылупившегося на голой ладони.